Николай Воронов - Юность в Железнодольске

— Он не просил.

— Кому другому заливай. Все вы одного поля ягоды: пока при матери — слова ласкового не молвите, а пришлось туго — сразу: «Мамочка, родименькая, соскучился по тебе. Принеси картошечки и сухариков».

— Он только валенки просил. Валенки, сказал, пусть дядя Федя глухой подошьет.

— И валенок ему не будет. Алеха! Пожужжал пуговицей — Ване дай. Зинка, веревки захотела? Ожгу — навек запомнишь.

Алеха нехотя отдал Ване пуговицу. Зина опять подняла одеяло до подбородка.

— Ты, Сережа, хитренький... — вдруг сказала Полина Сидоровна.

— Чего это?

— Хи-и-итренький! Не меньше Васьки шпанил и еще не судился. В милиции, поди-ка, не бывал?

— Нет.

— Мой Василий вор, а ты — не вор?

— Тетя Поля, зачем вы так?

— Из-за товарищев он попал. Из-за тебя, может. Украдет, угощает вас. Простодырый, рад стараться. Вы в тени, в закоулочке, он сам обделывает. Лис ты. Нет тебе другого прозванья.

Я стоял, подергивая дверную скобу. Подбородок уткнул в ключицу. И совестно, и обидно было, и понимал я: какой спрос с Васиной матери? Едва переехали Перерушевы в Железнодольск (моя мама их перетащила), Савелий Никодимович, кормилец, погиб. С грамотностью Полины Сидоровны (три класса, четыре коридора) да при ее здоровье еле-еле удалось определиться в кипятилку топить титаны. Детвора помогала дробить глыбы антрацита, колоть дрова, щепать щепу для разжига. Посиживала у оконца, отпуская по трубе горячую воду. Платили за кипяток талонами и мелочью — за гривенник целое ведро.

Тянули кое-как на хлебе-картошке. С одеждой было хуже, с обувью и в Ершовке бедовали, а здесь совсем подбились, но зимою они были с валенками по милости глухого дяди Феди — старшего брата Полины Сидоровны, оглохшего в солдатах на империалистической войне. Дядя Федя, старый холостяк, получал пенсию по инвалидности, поддерживался чеботарной работой. Он редко брался за мелкий ремонт. Поставить косячки, сделать набойки на дамский каблук, наложить заплатки на переда — не терпел он этого. Обсоюзить сапоги, сменить подошву, полностью подшить валенки, отделать хромом задники чесанок, чтоб от калош не протерлись, — за это он брался охотно.

Валенки он умудрялся выгадать племянникам (правда всегда подшивные), да козловые ботинки сестре, да ее старшему сыну Дементию сапоги, тоже из ношеных-переношеных, но тщательно обихоженных им. Для грязи, если удавалось достать у кого-нибудь из шоферов камеру от пятитонки, дядя Федя клеил на валенки племяшей морковного цвета гладкие глубокие калоши.

Дементий, окончив девятилетку, подался в вальцовщики на мелкосортный прокатный стан. Жалованьем Дементия, не ученическим, а рабочим, не пришлось долго попользоваться: призвали парня в армию. Накануне войны приезжал в отпуск. Высокий. Командирская форма с иголочки. Война застала Дементия под Белостоком. С той поры ни одного письма. На запрос Полины Сидоровны Москва ответила: пропал без вести. Полина Сидоровна считала, что он убит, но, несмотря на эту свою уверенность, с получки ходила на базар, и рябой слепец ворожил ей по книге, скользя пальцами по точечным страницам, и всякий раз предсказывал, что Дементий забран фашистами, что на его долю падут лютые страдания, однако он все стерпит и возвратится на родину.

— Значит, отнесете, тетя Поля, пимы дяде Феде глухому?

— Не твоя забота. Сгинь отсюда. И чтоб никогда больше не заходил. Васька что передаст, подоткни записочку под дверь.

Я не утерпел:

— Зайду, так не к вам...

Она залепила мне в лицо платьицем, только что намазанным жидким, синюшного цвета мылом. У себя в комнате, смывая клейкое и едкое вонючее мыло, я клялся отомстить Полине Сидоровне, начал даже придумывать, чем бы ей досадить, но осекся: становлюсь похожим на Колдунова. Что сердиться на Полину Сидоровну, если даже ее каменное терпение иссякло... В праздники, и то ее семья уминала бы по-обычному хлеб и картошку, кабы не радетельные барачные женщины, которые под предлогом: «На-ка вот, Сидоровна, отведай», тащили Перерушевым крендели, ватрушки, шаньги, пирожки с луком и яичками, куски пирогов со щучиной и солеными рублеными груздями, с толченой черемухой, половинки курников, морковников и капустников — в общем, угощали Перерушевых, чем сами к празднику разжились. На демонстрацию Перерушевы ходили без флажков и шаров, в чистой, прокатанной рубелем одежде.

Через несколько дней к нам заглянула, виновато потупясь, Полина Сидоровна.

— Простил бы ты меня, дуру.