Николай Воронов - Юность в Железнодольске

Она спешила в парк металлургов на массовое гулянье. Как раз я вел к воротам противника злополучную фуражку — синяя тулья, красный околыш. Я зажал фуражку лодыжками. Пусть мама спокойно пройдет через поле, она невероятно нарядна, аж страшно ее запылить.

Однако тут подскочил ко мне Тимур Шумихин и выбил фуражку и заплясал от восторга, примеряясь пнуть в мамину сторону, и пнул, но мигом позже схватился за лапу, потому что рассек ее меж пальцев о лаковый козырек. Мама (фуражка просвиристела у нее над беретом) сделала вид, что не поняла его выходки; вернулась домой, ведя Тимура за руку, промыла его копытно-грязную ногу марганцовкой, засыпала рану толченым сахаром, смазала цыпки глицерином.

Потом она отправилась в парк.

Ночью на меня повеяло ромашковой горчинкой. Я очнулся. На полу, где спал, сидела на корточках у моего изголовья мама. Она держала в руках букет ромашек.

— Ты что, мам?

— Сыночек, почем кожаные мячи?

— Зачем тебе?

— Мне их хоть век не будь. Вам нужно.

Я не смел мечтать о футбольном мяче. Недостижимая цена! Почти что двадцать пять рублей, или, как выражаются взрослые, — четвертной билет. Я решил, что сплю, потому и повел разговор дальше.

— Мало ли чего нам нужно.

— Почем все-таки?

— Четвертной билет.

У нее невольно притаилось дыхание.

— Кусается? — спросил я.

Она безмолвствовала.

— Кусачая цена, мам?

Вдруг зашевелилась за гардеробом бабушка Лукерья Петровна.

— Сдурей еще, — с предостерегающей жестокостью сказала она. — Впуришь огромные деньги... Они этот подбоя в неделю сапожищами раскромсают. Не помнишь, поди, как они расколотили тот подбор, ну, энтот, который им дали за паровоз.

— Тем-то весь участок приходил играть. Теперь и в других бараках мячи развелись. Аккуратно они сейчас будут играть, босиком да в тапочках.

— Ты понаблюдай, ино́ заноешь. Ишь, вздумала... Щедрая выискалась. У кого отцы, пущай они покупают. Им все одно, что гонять. Шапчонкой играют и довольнешеньки.

— Совсем наоборот.

— Не встревай, коль старшие говорят. Возьму вот...

— С тебя станется.

— На пустяк у ней деньги есть, — продолжала гневаться бабушка. — На бутылку попросишь, сразки: «Нет и нет».

— Да ты почти каждый день выпиваешь пол-литра.

— Не попрекай. Ишь, укорливая! Я бы давно окочурилась без водки. Здоровье поддерживаю.

— Сынок, встреть меня завтра после работы. Вместе зайдем в «Уралторг».

— Ух, потатчица. Погоди... Он вставит тебе глаза за твое же добро.

Мяч мы купили избела-желтоватый, сшитый из крепких лоскутков кожи, подобных своей фигурностью метлахским плиткам.

На рассвете, когда Вася Перерушев, Хасан Туфатуллин и я пришли на конный двор (Петька Крючин просил нас подтащить голубей под стаю Пашки Кривого: «У него пискуны из-под синехвостых не сегодня-завтра подымутся на крыло»), Петька похвастал, что группа конюхов ездила на речку Гумбейку и вернулась с целым коробом раков, красноперок и окуней. Нам тут же з а г о р е л о с ь отправиться на рыбалку, и не на день, а с ночевкой и на несколько суток. Через минуту выяснилось — каждому необходимо не меньше рубля: для покупки хлеба, комового сахара, редиски, зеленого лука, папирос-гвоздиков. Стоимость билетов на трудовой поезд, следующий до известкового карьера, сюда не включалась: проедем «зайцем», ссадят — доплетемся пешком.

У мамы в ридикюле лежал червонец и как раз рубль медяками. Она разрешила брать деньги без спроса — в неотложных случаях. «Возьми, только скажись». Но я не решился выгрести из ридикюля медяки: последнее время бабушка поворовывала оттуда на водку, а сваливала на меня: «Сережка... Он кури́т. Легкие ему надобно дымом накачивать. Вот он и потаскивает на табак».

Я пошел на блюминг. Мама работала в ночь. После смены она должна была уехать на водную станцию спортивного общества «Металлург»: для поощрения давались наипервейшим ударникам талоны на отдых.

Всходя по крутой лестнице в кабину главного поста, я глядел в сторону нагревательных колодцев. Там было мглисто: сажево-черные переплетения подкрышных ферм, квадратное дуло паровозного въезда, аловатое от света утра. Из мглистости, из-под сажево-черных конструкций, надвигался слиток, испуская торцом огромный луч. Зеркальная, волновая полоса рольганга, мгновение тому назад казавшаяся какой-то бездельно-праздничной, вроде бы встревожилась: заскакали по стальным, добела отшлифованным роликам жаркие рефлексы и отражения. Трансферкара торпедно набирала скорость. Красный луч, только что прошибавший воздух над кабиной главного поста, упал на ее островерхую крышу; мигом позже он было расплющился, а потом просадил и другую стену, тоже прозрачную; и стекло, как раскалилось, заиграло огненными бликами, и похоже, должно было полопаться; но вот оно уже отгорело и вернуло себе прежнюю светлоту, потому что слиток соскользнул из трансферкары на рольганг и его красная твердая светимость словно бы распылилась в потоке электричества, низвергавшегося из-под белой эмали абажуров, раструбистых, как юбки цыганок.