Фёдор Кнорре - Людвиг

Солнце блестело в лужах. Комок серебряной бумажки кувыркался, катился и застрял в кустике травы. Щеку сквозь стекло пригревало солнце, на огородике в черной земле какие-то зеленые росточки высунулись, их вчера не было. Ветер шевелил ветви, по лужам побежали морщинки, и прошлогодний лист поплыл на тот берег лужи, задрав кверху сухой хвостик, сел на мель. Нет, доплыл…

Манька, не выдержав, вылезла на крыльцо. Долго стояла, прежде чем спуститься на одну ступеньку, потом еще на две, но зато не выпуская из руки перил. Пока за них держишься, ты «в доме», — значит, это еще можно. И долго держалась. Опомнилась уже на середине двора, подбирая серебряную бумажку.

Немецкие солдаты привыкли к ней, как к дворовой кошке. Проходили мимо, не замечая. Сначала ее окликали по-немецки, прищелкивали языком, подмигивали на ходу. Пробовали погладить даже или потрепать щечку. Она бессмысленно смотрела, разинув рот, не отвечала, пятилась.

— Как твое имя? — по-русски спрашивали.

Она не отвечала, низко нагибала голову, молчала.

Однажды ей протянули конфету, она заплакала, повернулась и убежала.

Наконец все признали ее дурочкой и вовсе перестали обращать внимание.

Вечером она рассказывала все матери, и та целовала ее, хвалила: умница, так и надо, дурочкой лучше всего.

Притворялась ли она? Она сама не знала, и никто в точности не мог этого знать. Пожалуй, она действительно становилась почти дурочкой с солдатами. Но, кроме того, она твердо знала, что ей и надо быть дурочкой. И все это в ней так мешалось, что, проживи она так подольше, пожалуй, чего доброго, навсегда бы такой и осталась.

Но время было такое, что надолго вообще-то ничего не могло оставаться не меняясь.

Мать работала весь день, а утром и вечером еще ходила за водой по тропинке, по открытому месту к роднику. Дома тут, на окраине, были редки, ихний был крайний, и луг с ручьем были все время на виду у солдат, поэтому, наверное, ей и не мешали ходить за чистой, нержавой водой. Ходила она по нескольку раз, надо было налить большой солдатский умывальник и оставить ведро для питья. В роднике вода была чистая, вкусная — это солдатам нравилось.

Ополаскивая ведро, Мария выплескивала воду по-разному: в сторону дороги прямо перед собой, в сторону станции железной дороги направо или медленно сливала обратно. И те, кому надо, откуда-то издалека, из лесу, это видели.

Что это обозначало, Мария и сама не знала. «Сегодня к дороге налево», — говорил ей мальчик Янка, шмыгая носом. Иногда она случайно замечала колонну грузовиков, уходившую вдоль шоссе. Иногда ничего не могла заметить.

Она выполняла все, понимала, для чего это, и все равно боялась. Засыпала в страхе, и ей снилось, что приводят избитого Янку, спрашивают ее, а Манька лепечет, рассказывает то, чего она сама даже не знает, и просыпалась в холодном поту… Нет… Еще не сегодня, еще ночь прошла, прожита, Манька спокойно сопит, уткнувшись носом ей в плечо.

С каких-то пор Манька вдруг ожила, повеселела и попалась на лжи — изо рта пахло конфетой, а говорит: не брала.

Что-то стала от матери скрывать, но долго-то, конечно, не выдержала, мало-помалу проболталась, и Марии ясно сделалось: ею тут кто-то начал интересоваться, кто-то Маньку терпеливо выспрашивает, подкупает конфетками, шутит с ней, играет и нет-нет про нее, про маму, невзначай спросит, с кем она дружит, куда заходит. И Манька сама не заметила, как среди шуточек, болтовни ему доверилась и теперь ждет не дождется, когда он к ней заглянет, этот ее приятель: долговязый, рыжий, немолодой немецкий солдат с глазами навыкат.

— Дурочка, ты молчи с ним, он же фриц, проклятый фриц!

— Я знаю. Я ему сама сказала.

Мария за голову схватилась:

— Что сказала?

— Ты проклятый фриц!

— Боже ты мой, что натворила!.. А он тебе что?

— А что ему?.. Так, смеется.

Это было уж совсем плохо: не разозлился, не ударил, не обругал. Смеется. Значит, свою какую-то цель имеет.

— На каких же языках вы с ним объясняетесь?

— Мы по-русски.

Еще хуже: по-русски! Конечно, такому-то и поручили.

— Значит, по-русски? Фашист этот? Умеет по-русски?

— Ой. Пло-о-хо как!.. — насмешливо сморщила нос Манька. — Да мы же не всё говорим-говорим!.. Мы песни поем. У него гармошка есть. С дырочками, в нее дуть надо… Вот так: блым-блим!..

Мария на все лады внушала, уговаривала, грозила, пугала, умоляла ни с кем не разговаривать, сторониться этого солдата пуще всех.

Манька слушала, как слушают дети про неинтересное: соглашалась, обещала и забывала.