Иосиф Ликстанов - Безымянная слава

— Ждешь Марусю? — спросил он.

— Ага… — ответил Виктор. — Скоро придет.

— Когда ваша свадьба?

Виктор усмехнулся:

— Еще годы ей не вышли…

Виктор бросил на Степана искоса недобрый взгляд и спросил:

— А вы… здесь жить останетесь?

— Вероятно, уеду… Почему ты спрашиваешь?

— Да так… В этом доме жить будем.

— И мазанку курортникам сдадите? — насмешливо дополнил Степан.

— А что же…

— Молодцы вы, Капитанаки, ничего мимо рук не пропустите! — продолжил насмешку Степан. — Только мазанка ведь тебя не прокормит. Хочешь на Марусиных хлебах жить, что ли? Вообще, чем ты занимаешься, на какие средства пьешь, откуда у тебя золотые часы?

— Вас это, эфенди, не касается, — ответил Виктор равнодушно. — У вас куска хлеба не прошу. Я при папаше.

— Рассказывай! Твой папаша тебе копейки не даст.

У ворот появился высокий и тонкий парень в капитанке, с бачками, которого Степан видел впервые. Это дало Виктору возможность оборвать неприятный разговор; волоча ноги, он подошел к гостю, взял у него папиросу и закурил. Степан вошел в дом и сел у окна в комнате матери; сквозь марлю, затягивающую окно, он видел Виктора и его посетителя. Они уже кончили разговор, бросили окурки, одновременно сплюнули и попрощались.

— Пить не смей! — приказал парень в капитанке.

— Поди ты знаешь куда… — лениво ответил Виктор.

— Ну, не топырься, дурыло! — прикрикнул на него парень. — Успеешь налиться выше бровей, будь я проклят!

«Что у них за дела? — подумал Степан, — Чем живет эта портовая шпана? На какие средства?»

Ему стало жутковато, будто он проснулся в незнакомом месте с ощущением близкой опасности. Это странное ощущение, не имевшее, казалось бы, под собой никакой почвы, не проходило. «Как меня взбаламутили сегодняшние разговоры, — думал он. — Жизнь продолжается, а я почему-то забился в угол…»

Он перешел в свою комнату, сел за стол, придвинул к себе пачку номеров «Маяка», аккуратно сложенных Марусей, и стал читать с жадностью, торопясь. Да, жизнь продолжалась, обходясь без него, ушедшего в затишье, в сумерки, и то, что еще вчера он принимал равнодушно — сознание своей оторванности от жизни, — сейчас почти испугало его. Но ведь не потерял же он своего места в жизни, ведь должна она помнить и ждать его? И Степан ревниво искал в газетных полосах себя, свой труд… В литейном цехе «Красного судостроителя» отлиты первые колеса для вагонеток. Но ведь это он, Степан, по заданию Дробышева дал драчливую подборку рабкоровских заметок о состоянии литейного хозяйства… Заметка об успешном лове рыбы? Степан, после своей памятной беседы с Кругловым, не раз писал о развертывании рыбного промысла… Сжатый, но дельный судебный отчет о процессе в Башлы эксплуататоров-кулаков из Верхнего Бекиля — Айерлы и ряда других. Приговор жесткий… Пусть запишет Айерлы имя корреспондента «Маяка» на странице Корана… Так он перелистал все номера «Маяка» за последние две недели, радуясь тем строчкам, которые говорили о развитии или завершении информационной темы, начатой им, репортером Киреевым.

Но жизнь шла вперед быстро и упорно. Выдвинулись вопросы, совершенно новые для Степана. «Маяк» посвятил целую полосу рассказу геолога А. Арнищенко о небольшом месторождении каменного угля неподалеку от Черноморска. В боевичке за подписью «В. Д.», то есть Дробышева, сообщалось, что по этому вопросу окрисполком принимает такие-то и такие-то меры. Откуда это взялось? В предшествующих номерах «Маяка» не было никаких упоминаний о местном минеральном топливе. Значит, репортаж не выполнил своей боевой задачи, не привлек к новому вопросу встречного внимания читателей, не сделал его живой, всеобщей темой дня. «Я когда-то прозевал пароход «Ллойд Триестино»… Черт с ним! Но Одуванчик или кто там прозевал наш маленький Донбасс, полоса в «Маяке» свалилась на читателей неожиданно, без информационной подготовки. Маралы, какая тема прошла мимо носа!» — подумал Степан с сожалением.

Впрочем, ему-то что — ему, решившему оставить «Маяк»? Нет, дело было не в «Маяке» и не в репортерском зевке. Жизнь позвала его к движению, труду, и все, что стояло между ним и жизнью, стало ненавистным, невыносимым. Остановившись у окна, он с враждебным, чувством вглядывался в то, что окружало его изо дня в день, уже давно, давно… Двор, охраняемый тремя кипарисами, беленая мазанка Маруси, каменная ограда… И тишина, немая тишина! Что он делает в этом сонном царстве? Зачем он здесь? Все чужое, ненужное… Из своей мазанки вышла Маруся; приподняв крышку, заглянула в кастрюлю, стоявшую на мангалке; села на лавочке под кипарисом; увидев Степана, улыбнулась ему и сказала, что ужин скоро будет готов… Это Маруся? Опять Маруся?.. Он смотрел на нее с удивлением, почти с неприязнью. Как мог он до сих пор не замечать, не придавать значения тому, что девушка все время была возле него — молчаливая тень, не слышавшая от него ни слова и подстерегавшая его желания? Он шел из одного пустого дня в другой, занятый своими мыслями и печалями, а рядом скользила бесшумная тень, успевая обо всем позаботиться, для того чтобы он не заметил жизни: прибрать в комнатах, приготовить обед, положить у изголовья кровати свежее белье, переменить цветы в вазах. Она сделала его жизнь своей жизнью, и он принимал это как должное, он иногда даже недоумевал, не видя девушки, забыв, что она работает в госпитале и может отдавать Степану лишь свои свободные часы.