Михаил Зощенко - Том 7. Перед восходом солнца

Так гитлеровцы и не поверили жителям. Остались при своем гордом мнении, что они сражались с женским батальоном и оставили свои позиции под давлением превосходящих сил противника.

Разведчики молча шли лесной дорогой. Мартовский снег не скрипел под ногами. Стояла необыкновенная тишина.

Вдруг где-то вдали послышался шум мотора. Видимо, шла машина.

Разведчики поспешно сошли с дороги и, выбрав удобную позицию, залегли в снег.

Показалась открытая трехтонка, груженная железными кроватями и матрацами. На матрацах, прикрыв спины одним байковым одеялом, сидели три солдата.

Партизаны открыли огонь, когда машина поравнялась с ними. Три солдата, как по команде, приподнялись с матрацев и тотчас упали вниз, сраженные пулями. Машина замедлила ход и, свернув в сторону, остановилась, ударившись о дерево.

Шофер выскочил из кабинки, пытаясь уйти. Но пуля настигла его. Он упал.

Прихватив с собой несколько матрацев, партизаны собрались уйти. Неожиданно за дорогой у дерева увидели еще одного солдата. Он стоял, подняв вверх руки. У его ног на снегу лежал автомат.

— Плен сдаюсь! — крикнул гитлеровец, когда партизаны увидели его.

Партизаны подошли к нему. Потрясая поднятыми руками, гитлеровец несколько раз повторил:

— Плен, плен сдаюсь…

Один из партизан, подняв свой револьвер, сказал:

— Да что с ним разговаривать…

Что-то удивительно жалкое было в просительном тоне фашиста и во всей его дрожащей фигуре с поднятыми вверх руками. Партизан опустил свой револьвер. Сказал врагу:

— Да ты откуда взялся-то, куроцап?

Не опуская рук, гитлеровец ответил:

— Я ехал машина.

— Да разве ты ехал в машине? — спросил партизан. — Вон твои четверо распластались на дороге, а пятого тебя мы не видели.

— Я ехал кабинка…

— Ах, ты сидел в кабинке рядом с шофером? И, значит, пулей выскочил наружу, когда мы открыли огонь?

Фашист молча кивнул головой и снова сказал:

— Плен сдаюсь русским товарища.

— Плен, плен, — сказали партизаны. — Ты пойми, садовая голова, мы же не регулярная армия. Не можем тебя в плену содержать.

Фашист тихо сказал:

— Буду ваши костюмы чинить, брюки гладить, сапоги чистить.

Партизаны рассмеялись:

— Вот ваксы-то мы забыли купить для твоей деятельности.

Один из партизан сказал:

— А верно, отведем его в отряд. Глядите, как жить просится.

Партизаны сказали:

— Возьми пару матрацев и иди вперед.

Фашист торопливо нагрузил на себя матрацы и, почтительно сторонясь, пошел с партизанами. Один из партизан спросил:

— А почему ты, фриц, не убежал от нас? Ты же отлично мог сховаться в лесу. А ты предпочел у дерева встать на виду у всех.

Фашист ответил:

— Я, товарищи, лес боюсь. Волки, природы боюсь. Я есть городской житель.

По дороге партизаны узнали у немца, что ему тридцать пять лет, что он имел небольшую сыроварню и жил неплохо.

В фашистской партии не состоит. Холост. Не женился потому, что последние десять лет со дня на день ждал войны.

На все вопросы фашист отвечал довольно чистенько по-русски, сказав, что он родился в Польше, где знают русский язык.

Фашиста привели в лагерь. Командир отряда с неудовольствием посмотрел на пленника. Сказал, нахмурившись:

— Ну на что вы его привели? Зачем это?

Фашист, вытянувшись в струнку и затаив дыхание, смотрел на командира. Вкрадчиво сказал ему, почтительно наклонив голову:

— Буду принести пользу. Буду шить, чинить, гладить, мыть…

Командир усмехнулся. Потом нахмурился:

— Ну зачем он тут…

Махнув рукой, отошел. Фашист провожал его глазами.

Начиная с другого дня, фашист стал ревностно помогать партизанам в их хозяйственных делах. Ходил за водой. Колол дрова. Собирал хворост. Убирал и чистил землянки. Работал до вечера не покладая рук. При этом вытягивался в струнку перед каждым, кто появлялся, отдавал честь. Делал он это необыкновенно торжественно — корпус его замирал в неподвижной позе, а голова его медленно вращалась вслед идущему. Он, как говорится, «ел глазами начальника».

Тянулся он перед всеми, даже перед связным Федюшкой, которому было тринадцать лет. И Федюшка этот, вкусив сладость почета, не смог уже в дальнейшем перебороть своих искушений — он то и дело показывался, чтоб получить должное.

Но особый ритуал фашист устраивал, когда появлялся командир. Тогда он настолько замирал и так подавлял в себе всякое дыхание, что казалось, не солдат стоит, а каменное изваяние, готовое, впрочем, рассыпаться в прах от одного взгляда.