Ахмедхан Абу-Бакар - Избранные произведения

Ашурали — старожил в ауле Чиркей. Может быть, если разобраться, он моложе некоторых почтенных стариков, однако ему удалось внушить всем, что он старший и потому слово его не должно вызывать сомнений. Все сознательные годы Ашурали слыл приверженцем суровых законов гор, проводником и защитником неписаных обычаев и традиций предков. У него три сына: старший, у которого есть уже внук, стал капитаном дальнего плавания, второй сын служит в армии в Заполярье, а Мурад, младший, любимец, статный, широкоплечий, с добрыми, мягкими чертами лица, похожий на мать, живет и работает в столице республики. Он летчик махачкалинского авиаотряда, прославился своими полетами на вертолете в горы в любую погоду. Это о нем писали, что он спас людей, оказавшихся в дороге во время большого снегопада, за что был награжден орденом «Знак Почета». Только вот семейная жизнь не сложилась у него, была жена, но не согрела она семейного очага, ушла, оставив записку: «Прости меня, мы слишком по-разному смотрим на жизнь…» А ведь люди говорили: «Как они подходят друг другу, счастливые!» Одно утешение, что не было у них детей, иначе разлуку с ними не вынес бы Мурад.

Приехал Мурад в аул вчера вечером, лелеял надежду встретить ту, с которой так неожиданно свела его судьба и которая теперь крепко запала ему в душу. Отец же, не ведая о подлинной причине приезда сына, благодарил его за то, что тот явился вовремя, чтобы проститься с Дингир-Дангарчу.

— Зря вы похоронили его по старому обычаю, — горько и с досадой вздыхает Мурад. Он перелез через каменную изгородь кладбища и тут же снял с головы старую отцовскую папаху. — Ведь есть новое кладбище…

— А ты погоди… Лучше дай мне руку, помоги перелезть, — говорит Ашурали, обращаясь к сыну. В правой руке у него сучковатая, обструганная им за неторопливыми беседами на гудекане кизиловая палка. — Все правильно.

— Неправильно, отец, — хмуро возражает Мурад.

— Прощай, Дингир-Дангарчу, — обернувшись, произнес Ашурали. — Его любимая поговорка была: «Кривой несчастен — так мы говорим, а ведь слепой мечтает быть кривым».

— И ты идешь с чувством исполненного долга?

— Похоронить его здесь была последняя воля покойного! Мне не веришь, спроси Амирхана или того же Хромого Усмана.

— Не могу понять, как это можно…

— И я не могу понять, как это можно перевести туда школу, — и взмахом палки старик показывает куда-то в сторону, — а здесь, в ауле, оставить детей без учебы… Магазины закрывают…

— Это неизбежно. Аул должен переселиться в новый поселок.

— А пока что здесь живут люди, а не стадо коров, живут и умирают. Прощай, Дингир-Дангарчу.

— Непонятно, как такое мог завещать Дингир-Дангарчу.

— Не веришь, отцу своему не веришь?

— Он же один из первых коммунистов в Салатау.

— Да… Он был моим другом и не из робкого десятка, мы с ним в девятнадцатом в Араканах с имамами сражались, когда нас крепко поколотила шайка предателей. Был он и членом ревкома, и первым сельсоветом. В Отечественную мы с ним добровольно вступили в кавалерийский эскадрон Кара Караева. В Карпатах мы были ранены осколком одного и того же снаряда. Сорок с лишним лет он был коммунистом, а вот вчера перед смертью попросил меня, чтоб я молитву прочитал…

— И ты рад был услужить?

— Щенок, выбирай слова, когда разговариваешь с отцом. Никто не бывает рад, когда умирает друг, мы с ним сотни раз смотрели смерти в глаза, — глядя исподлобья, говорит сыну отец. — Он первым выскакивал на бруствер, когда надо было идти в атаку. А я шел за ним, потому что звал друг.

— И такой человек дрогнул…

— Замолчи!

— Каким бы высоким ни был минарет, отец, ему не под силу удержать восход солнца. Пойми же ты, последний из могикан…

— Это ты меня так называешь? Спасибо, я не Могикан, я, к твоему сведению, из рода Каттаган.

— Пойми, хотим мы этого или не хотим, новое будет наступать гусеницами тракторов, скрежетом кранов, салютом заводских труб, гудками многотонных машин, запахом солярки, новое будет шагать железными растопыренными опорами высоковольтных линий во все тысячи ущелий и на тысячи вершин. Оглянись вокруг, отец, перед этим не устоять никому и ничему.

— Нет, нет, устоял Дингир-Дангарчу, устоял, не сказал ведь он, что хочет, чтобы его похоронили на новом месте… — усмехнулся Ашурали, будто на самом деле испытывая в душе торжество от того, что дразнил сына, не отдавая себе отчета, для чего он это делает. Все это было похоже на злорадство, и Мурад в упор посмотрел на отца, взгляды их скрестились — это не предвещало ничего доброго.