Афанасий Коптелов - Возгорится пламя

— Без документов? Ни в коем случае. У нас…

Ульянов приложил руку к щеке.

— Ты бы помолчал, Володя. Тебе трудно с больным зубом.

— Ничего. — И, кинув острый взгляд в смущенные глаза учителя, Владимир Ильич повторил: — Ни в коем случае. У нас такое правило. И вам советую.

— Да я, как лучше…

— А лучше вам с ним… Надеюсь, слыхали от табакуров? Табачок держать врозь. И ладану не подмешивать.

Ямщик помог занести багаж в горницу. Дженни, встретившая у ворот, бегала вокруг, подпрыгивала, повизгивая от радости, и со всех сторон обнюхивала ящик. Владимир прикрикнул: «На место!» Это не подействовало. Оттолкнул — собачка снова метнулась к нему, лизнула руку.

— Такой настырной я не видывала! — возмутилась Елизавета Васильевна, сходила в кухню за ломтиком шаньги. — Угости, а то не отстанет.

— Ну, хорошая, хорошая! — Владимир погладил Дженни, отдал ломоть, и собака ушла на свой коврик.

Опять заныл зуб. Пришлось доставать флакончик с каплями.

Надежда сказала:

— Мартьянов прав: надо тебе, Володя, в Красноярск. К дантисту, я думаю, разрешат.

— В Красноярск — заманчиво! Но… — Взял Надю за плечи и поцеловал в висок. — Сейчас не могу. Пока не обвенчаемся.

— У тебя серьезные опасения?

— Черт их знает, что у них на уме, у полицейских крючкотворов?! В одном моем прошении уже отказано: не позволят Кржижановским и Старковым приехать к нам на свадьбу.

— Думаешь, это не случайно?

— Пока ссылаются только на побег Рай-чина: дескать, взял отпуск на поездку в деревню, а сам сбежал. Исправник рассвирепел, ни о чем слышать не хочет. Вот тебе и Красноярск!

Обоим не терпелось взглянуть на книги. Владимир острием топора отодрал крышку, Надежда ножницами разрезала рогожу, и они склонились над пропыленным ящиком, словно над ларцом с драгоценностями. Беспокойная Елизавета Васильевна напомнила, что на столе остывает самовар, но дочь ответила:

— Подожди, мама. Не каждый день приходит такое богатство!

Доставая книгу за книгой, Владимир нетерпеливо откидывал корку переплета, иногда пробегал глазами по оглавлению и передавал Надежде. Она, взглянув на заглавие, тряпочкой вытирала пыль и ставила на полку. По разделам. Как в настоящей библиотеке! Тут была и беллетристика, и поэзия, и экономические исследования, и философские трактаты, и статистические сборники.

— Теперь нам можно не опасаться зимней скуки.

— Ты, Наденька, права. Такими богатыми мы с тобой и в Питере не были. Хватит до конца здешнего сидения. Хотя как сказать, — Владимир взыскательным взглядом окинул книжные полки, — все равно придется беспокоить в Минусинске Мартьянова, в Москве — Анюту, в Питере — «Тетку» с ее книжным складом.

— Новинки нам, конечно, понадобятся.

— Не только новинки. Хорошие книги, Наденька… Ну, как бы тебе сказать? Это — родники в жаркой пустыне. Сколько ни пей — жажды не утолишь.

Сквозь непролазные леса пробралась весна за Прибайкальские хребты, сорвала снежные папахи с высоких сопок, растопила сугробы в тесных долинах, взломала лед в верховьях Лены.

Но в последние апрельские дни со всей исполинской силой дохнул север. Выпал снег по колено, покрылся жесткой коркой. В речных теснинах тяжелый морозный ветер остановил льдины и спаял в громоздкие заторы.

Федосеев проснулся от головной боли. Казалось, ледяные клещи стиснули виски и придавили к соломенной подушке. Руки болели тоже: он подержал ладони на лбу, потер возле ушей, и в голове потеплело. Пошевелил ногами, обутыми в потрепанные валенки; откинул с груди жесткую дерюгу, какими в деревнях застилают полы, и встал. Под его шагами заскрипели половицы, в щели из промороженного подполья тянуло холодом. Смутно синели окна, — начинался рассвет, студеный, безрадостный.

Вчера, почувствовав слабость во всем теле, не смог сходить в лес за дровами. Осталось только два полена. Сейчас расколол их на несколько частей, сложил в русской печи и поджег. Накинув на плечи куртку, стеганную на оческах льна, сел перед задымленным челом.

Вспомнил — сегодня первое мая! Не сходить ли ему к политическим ссыльным? Поздравить. От дружеской беседы согреется душа… Но к кому пойдешь? И не время для визитов. Того и гляди, станут приглашать за стол, а сами переглянутся, — дескать, нарочно пришел к завтраку, чтобы подкормиться у таких же обездоленных и вынужденных экономить каждый кусок. У кого-нибудь прорвется жалость. А он не хочет жалости, не хочет подачек ни от родных, с которыми у него разные пути-дороги, ни от знакомых, пусть даже искренне заботливых. А недруги опять сочинят какую-нибудь гаденькую небылицу… Нет, ни к кому он не пойдет, даже к доктору Ляховскому. Тот ведь непременно спросит по своей врачебной привычке: «Ну, а как мы себя чувствуем?» Этот бесполезный вопрос — соль на больную рану.