Афанасий Коптелов - Возгорится пламя

Минька, запрокинув головенку на тонкой шее, не отрывал синих капелек глаз от Владимира Ильича:

— Дядя Володя! А ты ишшо приедешь?

— Нет, Миняй. — Владимир Ильич наклонился, тронул острое плечико мальчугана. — Расстаемся навсегда. Расти большой. Будущей осенью отправляйся в школу. Обязательно. Я на тебя надеюсь.

— А на коньках не хочешь кататься? На Шушенке?

— Откатался. Оставляю тебе.

— Не понарошке?! — Минька заулыбался от радости, утер заострившийся нос о книжки, повернулся, готовый бежать домой вприпрыжку, но наступил на подол кацавейки и, уронив ношу, хлопнулся на пол, пискляво ойкнул.

— Ты не плачешь ли? То-то же! Ты ведь мужчина! — Владимир Ильич помог собрать книжки. — Держи! И шапку надо поправить. Вот так.

Вокруг них прыгала Дженни, брыластыми мокрыми губами мазнула по мальчишечьей щеке.

Весь вечер собака носилась по ералашной комнате, принюхивалась к тюкам, чемоданам и корзинам, вскидывала передние лапы на пустые полки, поочередно подбегала ко всем, уставлялась круглыми, по-собачьи красивыми, недоуменными глазами, как бы спрашивая: «Скажите, люди, что все это значит?»

Ямщик подъехал на тройке.

Первым на проводы пришел Сосипатыч. Владимир Ильич отдал ему банку пороху и остатки дроби в мешочках.

— Буду вспоминать наши совместные охотничьи походы.

— Жалко, Ильич… — Сосипатыч помял свою клочковатую бороду. — В тайгу мы с тобой так и не съездили. Все из-за стражников. Язви их в печенку!..

Паша, не сдерживая горестной дрожи в плечах, уткнулась в грудь Надежды Константиновны. Та успокаивала девушку:

— Не надо, Пашенька. Я пришлю адрес — ты пиши нам. — Поцеловала девушку в щеку, соленую от слез. — Ты уже настоящая невеста. Желаю тебе хорошего жениха, доброго, работящего, как ты сама. Ну, прощай!

Перед дальней дорогой Елизавета Васильевна вспомнила старинный обычай, и все на минуту сели.

Когда встали, Сосипатыч оглядел отъезжающих, на Надежде Константиновне запахнул широченный тулуп, на Елизавете Васильевне застегнул косулью доху, одолженную Прасковьей Олимпиевной, и корявыми пальцами щипнул на Владимире Ильиче старый полушубок из черных, по-барнаульски крашенных овчин.

— Не дюже будет… Мороз-то колется иголками наскрозь… — Снял с себя пеструю опояску, вытканную Еленой Федоровной. — Подпояшься потуже — тепло-то сбережешь. Так-то выдюжишь.

Пришла Варламовна, поклонилась всем.

— Не поминайте лихом…

Последним прибежал Энгберг. С ним простились уже за воротами.

— Понимаю, грустно оставаться одному. — Владимир Ильич обнял друга. — Но как-нибудь скоротаешь своей срок. Встретимся. Может, в Питере. Или в твоей родной Финляндии. Непременно встретимся.

Оскар бежал за кошевой до угла улицы и махал шапкой.

Прощай, Шушь!

Целая полоса жизни остается в прошлом…

Отодвигаются вдаль Саяны, как бы тают в морозной мгле.

Владимир Ильич сидит на облучке, рядом с ямщиком, спиной к лошадям. Смотрит на острова, где охотился на зайцев.

Елизавета Васильевна покашливает от мороза. У Надежды низко надвинута шаль, поднят лохматый воротник тулупа, видны только глаза, опушенные белыми от инея ресницами.

Выдержат ли женщины долгий путь? Не схватят ли простуду?

В середине кошевы мечется Дженни, кидает лапы то на колени хозяину, то хозяйкам и чуть слышно скулит. Ульянов гладит ее рукой в шерстяной варежке, но собака не унимается.

Надежда Константиновна, приподняв полу тулупа, прижимает собаку к ногам, укутывает.

Но Дженни продолжает скулить, тонко и жалобно.

В Минусинске отлегло от сердца.

Исправник, получив предписание, выдал Надежде Константиновне проходное свидетельство. Теперь можно отправляться в путь-дорогу.

А как там в Красноярске? Давно нет вестей. Прибавилось ли кружков? Выводят ли «экономистов» на чистую воду? И не пора ли создать комитет? И Владимир Ильич отправил телеграмму Скорнякову: хочется повидаться с ним. Не удастся ли ему приехать на часок в Ачинск? Встретиться они могут у сестры Красикова, фельдшерицы железнодорожного медицинского пункта.

Матери телеграфировал: в Уфе сделает остановку на два-три дня, попросит губернатора оставить Надю там, а то ведь могут отправить в какой-нибудь Стерлитамак или Белебей.

Потом пошли вдвоем в музей, возвратили книги, простились с Мартьяновым.

Феликс Яковлевич Кон сам пришел пожать им руки на прощанье, пожалел, что так и не довелось познакомиться поближе, поговорить по душам: