Борис Бурлак - Граненое время

— Живу пока один, но скоро пожалует моя Поля-Полюшка, — говорил Захар, готовя на скорую руку холостяцкий завтрак — яичницу-глазунью с ветчиной. — Как там нежатся твои на Рижском взморье?

— Спасибо, все здоровы.

— Наконец-то мы соберемся вместе.

— Это признак старости.

— Тоже мне старик! Что значит армейская закалка, можно позавидовать!

Василий Александрович действительно выглядел молодцом: по-юношески строен, гибок, на лице лишь самые первые морщинки и в глазах нисколько не поубавилось того ровного, спокойного света, который выдает людей отменного здоровья. Ему сейчас было как-то и неловко рядом с постаревшим братом. Ничего не поделаешь, разница почти в десять лет сказывается во второй половине жизни двойной разницей.

После чарки они разговорились посвободнее. Василий Александрович всегда был резковатым в своих суждениях, а теперь эта резкость стала еще заметнее.

Раньше Захар оправдывал его запальчивость комсомольским возрастом, думая, что она пройдет со временем. Но, оказывается, не только не прошло, а усилилось: он не признавал теперь никаких полутонов, высказывался категорически, безапелляционно.

В свою очередь Василий Александрович отметил для себя, что брат не то чтобы заделался этаким добрячком, но во всяком случае стал сдержаннее в своих оценках событий быстротекущей жизни. И они, прислушиваясь друг к другу, объясняли эти перемены каждый по-своему. Захар считал, что долгая военная служба неминуемо наложила на брата сильный отпечаток: привык командовать, вот и рубит с плеча. А Василий Александрович решил, что брат, как видно, до сих пор переживая ломку некоторых старых представлений, невольно сглаживает острые углы. Он даже подумал сейчас о том, что Захар, наверное, потому и освобожден с поста секретаря райкома, что оказался не в полном ладу со временем. Эта мысль явилась ему неожиданно, — он едва не спросил об этом прямо, безо всяких обиняков.

Они проговорили целых два часа, и все о делах общих, а не личных, будто виделись чуть ли не каждый месяц.

— Ну, мне пора в свой партком, — сказал, наконец, Захар.

— Так ты ничего и не поведал о себе, — упрекнул его Василий Александрович.

— Да ведь и ты хорош!

— С тебя беру пример.

— Ладно, теперь-то у нас будет время для семейных пресс-конференций.

Василий Александрович подвез брата до совхозной конторы, и они расстались до первого воскресенья.

А с Братчиковым Синев встретился в обкоме. Прямо в кабинете первого секретаря они обнялись и расцеловались. Они не защищали Брестскую крепость, не умирали долгой смертью в немецких лагерях, но смерть всегда стояла у них за плечами, у огневых позиций противотанковых батарей. Секретаря обкома тронула эта встреча, он сказал:

— Мои напутствия, видимо, излишни, сработаетесь, раз вместе воевали.

Когда-то они клятвенно обещали друг другу встретиться после войны при любых условиях, и уж, конечно, не потерять друг друга из виду, переписываться как можно чаще. Так оно и было сначала. Но потом связь их начала ослабевать, а в сорок седьмом году оборвалась совсем. Трудно сказать, кто виноват — Синев или Братчиков. Пожалуй, виноваты оба в равной степени. А впрочем, что значит переписка с ее житейскими пустяками в сравнении с молчаливой мужской дружбой, способной выдержать какую угодно проверку временем?

Всю дорогу от областного центра до строительной площадки они говорили о своих однополчанах. Спрашивал Алексей Викторович, отвечал Синев. «Где теперь наш весельчак капитан Астафьев?» — «Убит в Восточной Сербии, при взятии Ягодины». — «А начальник штаба старший лейтенант Мелехин?» — «Погиб под бомбежкой на Балатоне, во время третьего контрнаступления немцев». — «Был у меня в батарее сержант Коля Хаустов, ты его должен знать, стихи писал в дивизионную газету». — «Подорвался на мине, когда мы после победы совершали марш от Праги к Клужу. Сошел с дороги за цветами...»

Убит, погиб, подорвался на мине, умер в госпитале, сражен выстрелом из-за угла... А Братчиков целых пятнадцать лет числил их всех в живых.

— Как Витковский, узнал тебя? — спросил в свою очередь Синев.

— Нет, конечно. Пришлось напомнить ему о переправе через Кубань. Все-таки молодец Витковский. Не усидел и месяца без дела. Нравятся мне такие.

— Прошумел во всех газетах.

— Зато ты преподнес сюрприз в виде своей персоны. Даже брату, в совхоз, ничего не написал.

— Я звонил Захару — из Москвы и из обкома.