Николай Никонов: Мой рабочий одиннадцатый

— Вы бы хоть не пугали меня. И так ноги дрожат, — наверное, не слишком любезно заметил я.

Василий Трифоныч посмотрел, покачал головой. Должно быть, и меня причислил к молодежи. Интересно, молодежь я или нет?

— А вот сами увидите... Зачем ругать? Кабы один этот класс был худой. А то ведь половина... Нет, спасибо вам только. Вы молодой. Оне вас хоть бояться будут (он сказал «боятьься»). А вы кроликов не держите?

— Кого??

— Кроликов... Это... А я, знаете, держу. — И вдруг улыбнулся старенькой круглоглазой и ушастой улыбкой. — Им, знаете, в корм надо серы добавлять. Серы. Это... Тогда у них вся шкурка высшим сортом идет. Я в журнал писал. Печатали... — Василий Трифоныч вдруг даже странно старчески расцвел, порозовел от скул до лысины.

Я принялся разбирать личные дела. Хотелось поскорее узнать, что за класс мне достался. Был он невелик — двадцать пять человек, — и это подействовало на меня успокаивающе: не сорок пять, как сплошь и рядом видишь за партами в дневной школе. Двадцать пять можно запомнить в течение двух уроков, быстро узнать биографии, профессии, привычки, — словом, все, что полагается знать классному руководителю. Так приблизительно думал я, выкладывая из папки на стол кучки справок, табелей и свидетельств, сцепленные канцелярскими скрепками. Класс оказался почти сплошь рабочий. Тогда я еще не уяснил, что понятие это весьма широкое: ведь, скажем, и сталевар и таксист — оба рабочие, однако разница есть, как есть она между продавцом и ткачихой с камвольного комбината. Разницу я понял позднее. А пока по личным делам числилось в «моем» классе пять работниц с камвольного, два подручных сталевара, один автослесарь, один шофер такси, одна повариха, пять продавщиц, трое каменщиков, один столяр, два ученика токарей из ГПТУ и сверх того одна медсестра, один оперуполномоченный и двое безработных, точнее, нигде не работающих.

Пока я разбирал дела, складывал то по алфавиту, то по профессиям, фамилии никак не запоминались. Остались в памяти только самые простые: Горохова, Чуркина, Столяров, Алябьев да еще имена безработных — Орлов Юрий и Нечесов Геннадий. Припомнил: именно их, Орлова с Нечесовым, упоминал Василий Трифоныч, и о них же повествовала газета «Зоркий глаз».

Я стал подробнее читать анкеты, заполненные разнообразно детскими, неустоявшимися почерками. Выделялся лишь каллиграфический протокольный почерк уполномоченного. Графологи утверждают, что люди с каллиграфическим почерком, мягко говоря, тупицы. Посмотрим, так ли это.

Читал пустенькие характеристики из прежних дневных школ: «Девочка способная, но упрямая, дисциплина слабая, училась средне. Легко попадает под дурное влияние. И сама может влиять. («На кого?») Может учиться лучше». М-да... «Юноша упрямый, но способный. Учился плохо, так как испытывал дурное влияние. Может учиться лучше. Интереса к общественной работе не имеет». Кто это? Ага... Нечесов. А девочка? Задорина Таня. С камвольного. М-да... Никого я не видел за этими характеристиками, разве только некоего абстрактного ученика-упрямца и такую же запущенную девочку-абстракцию.

В учительской меж тем опять стало шумно и тесно. Кончился урок. А потом у некоторых оказались «окна» — так называются незанятые часы в расписании, — и за столами в учительской текла повседневная, школьная жизнь, непривычная мне, новичку, явившемуся из военного училища. Оба завуча внушали двум классным руководителям, что «у них» низка успеваемость по русскому и по математике. Руководители оборонялись. В повышенном нервном тоне завучей слышались дальние громовые раскаты. Но никто особенно не обращал внимания на перепалку, как не обращают его на слишком далекую грозу, что погромыхивает из-за горизонта: еще неизвестно, дойдет ли, нет ли, а если дойдет, можно переждать, пока она шумит ливнем, и ничего плохого, в общем, не случится. На то и завучи, чтоб ругаться с учителями. И обычно во всякой нормальной школе бывает так: если уж директор демократ, завучи грозны, если грозен директор, завучи добряки. В общем, администрация была здесь правильная, крепкая, что я и понял по капитуляции обоих классных руководителей. Однако шум от этого нисколько не уменьшился. Две Нины Ивановны, английская и немецкая, затеяли спор с красавицей литераторшей о том, что будет модно в нынешнем летнем сезоне. Высказывали разные мнения. Нина Ивановна английская, желтая блондинка с черными бровями и вялым носиком, та, что была в голубом и в розовом, утверждала, что в моду войдут одни трикотажные костюмы с брюками широкий клёш. Нина Ивановна немецкая, брюнетка, отлично завитая, с носиком, надменно приподнятым, стояла за мини в обтяжку, десять сантиметров над коленом. А величавая литераторша, сидевшая под таблицей с динозавром, выпячивала очаровательную нижнюю губку, такую свежую и светло-розовую, что не найдешь лучшего сравнения, как с розовым же лепестком, и отрицающе непримиримо водила носом.