Сигизмунд Кржижановский: Москва в первый год войны (Физиологические очерки)

— Доброе утро, Повоюй Повоюевич. Что ж это вы опять один?

После чего надо остановиться, чтобы выслушать неторопливый ответ:

— Как можно? Мы вдвоем: я да солнышко. В три глаза смотрим. Легче верблюду в игольное ушко, чем…

И тут же, проводив благопожеланием удаляющуюся спину, Повоюй Повоюевич ищет, с кем бы «добеседовать» и объяснить, что нет, мол, таких глупых верблюдов, которые лезли бы в ушко иглы, как в ворота, но что вот «верблюд», что по церковнославянски означает канат, — тот мог предпринять эту затею «с нечересчур годными средствами», — подобно тому, как Наполеон I «вервь, велблудом себя возмнившая»… И дальше — по плану речи — должно следовать уподобление, за сим — развитие и, наконец, вывод или мораль.

Однако сейчас достаточно подготовленного слушателя поблизости не видится — и автор несостоявшейся ораторской «хрии» решает изъяснить свою мысль проще, популярнее и нагляднее.

Поманив палкой мальчишек, играющих у ящика с песком, он предлагает им загадку:

Имя звериное — длиной всего в два слога:

И первый, и второй читай наоборот.

(Ребята, переглядываясь и повторяя промеж себя «два слога наоборот», остановили теперь глаза на поднятом восклицательным знаком пальце дяденьки Повоюя.)

Старик заканчивает:

Европу слопало оно, а не сыта утроба.

И все ж, брат, от ворот российских поворот.

Пауза. Озадаченные мальчуганы стоят с размышляющими физиономиями. Тогда на помощь им приходит желтая палка. Она чертит на земле крупными вихлястыми буквами:

ТИГР ЕЛ.

На лице веснушчатого круглолицего мальчонки смутно проступает свет внутреннего понимания. У других солнце еще, говоря тем же стилем, задернуто облаками.

Тогда палка резким движением рассекает шесть букв на два слова: «тиг рел».

— Читай наоборот.

— Гитлер?

— Гитлер. Я первый догадался.

— Врешь, я с самого начала!

Палка водворяется на старое место — под тяжелые ладони дяденьки Повоюя.

В ясный день скамья в воротах превращается в судейскую трибуну. Старик принимает на себя роль арбитра во всевозможного рода состязаниях: метании камешков на дальность, на точность попадания, в фехтовании на палках и прочих воинственных играх. В дело пускаются даже карманные часы судьи — для счета «таймов», — что придает игре вящую серьезность и ожесточение. Отметки, журнал стрельбы ведутся мелом на стене. Иногда и вспухающими шишками на лбах участников состязаний.

Любимая игра: «в полевой караул». Повоюй Повоюевич из дежурного по дому превращается в дежурного по сторожевому охранению. На Арбат и в переулок выставляются пикеты, часовым придаются подчаски, из уха в ухо шепотом скользят пропуск и отзыв. Теперь уже вся площадь домоуправления оцеплена двумя-тремя дюжинами зорких детских глаз.

Вот семилетний Петька прибегает от ворот, что в переулке, на главную заставу и рапортует, держа палку у ноги:

— Неизвестный человек с незнакомым портфелем во двор вошел и никуда не идет.

— Просветлить: к кому и в какую квартиру?

Бывает, что разведка приводит на главную заставу «языка». Это или человек, ищущий проходного двора, чтобы укоротить путь, или крючник, вылавливающий консервные жестянки из мусорного ящика, или…

Если жертва противится агрессии, часовой и под-часок меняют суровый тон на просящий, почти умоляющий:

— Дяденька, сдайтесь нам в плен, ну, пожалуйста: вот я вам с Мишкой узелок поднесу, а вы сдайтесь.

Случается иной раз, что «пленный», разменявшись с дежурным по сторожевому охранению приветствиями, подсаживается к нему раскурить трубку и поболтать. Разговоры бывают о всяком. Но чаще всего, конечно, о грозных событиях наших дней.

— Молния-гром еще в туче затаилась, маскируется, а уж тень от нее по земле ползет, — начинает обычно Повоюй Повоюевич свою «взрослую беседу»,помню, в воскресенье это было, в прошлом году, не то в июне, не то в июле. Ну, да неважно. Поехал я тогда в Голицыно, дочку навестить. Как на платформу выходить, рельсовый тупик; кончились, мол, мы, рельсы и железные руки кверху подымаем, нет нам дальше пути, сдаемся. Ну, это я за них, вроде как за живых, так в шутку подумал. Мысль — ей тоже поиграть хочется, как вот ребятам. Но только люди рекой в вагоны, куда они, туда и я — и мысли мои уже о другом. Утром это было. Вы не торопитесь? Торопитесь, ага, сказ мой недлинный. Возвращаюсь ввечеру. Из Голицына. То я поездом из тупика, теперь в тупик. Так. И тут только примечаю: тупичок-то мой непростой, а вроде как с садиком, или как его сказать. Поверх рельсов земля насыпана на случай, если поезд лишний разгон возьмет, чтоб землей его затормозило. Понятно? Понятно. Ну а земля — так вот, без цветов, без травы — скучная земля. Вот на ней и насадили клумбочки: петуньи там, остролист, даже одна роза посредине, и деревянными дужками все огорожено. Что ж, думаю, хорошо и глазу приятно, и культурно. Приехал я к себе восвояси, уж и ночь в глаза глядит, пора на боковую, а клумбочка та, что поверх рельсов, все из мыслей моих не уходит. Вам пора? Экий я разговора. Тут на три секунды осталось. «Эх, цветы-цветочки милые, — думаю, — насаждение рук человеческих, — вот налетит когда-нибудь на вас локомотивищё, ему что колесами с разгону землю разворотить — и был сад, и нет сада, а так — развороченная глина да песок. Будто от снаряда». Ну, простите, что задержал, простите и не бес-судьте…