Иван Уханов: Свет памяти

Пела Анфиса о любви, о злом обмане и разлуке. По малолетству я недоумевал: неужели кто-то может изменять Анфисе, не любить ее?! Я даже досадовал на свою худенькую шею, на мальчишескую невзрачность, желал немедленно повзрослеть и понравиться Анфисе...

Люди многое прощали Анфисе за ее песни. Зайдут к ней бабы зимой. В мужских стеганых штанах, в фуфайках.

— Поехали за соломой, Анфиса! Быков мы уже запрягли.

Анфиса засмеется добродушно, воскликнет с жалостью:

— Ох, бабоньки! Да в кого же мы за войну эту превратились? Совсем зачерствели. Руки — грабли, а на пятках хоть гвозди выпрямляй. Ай-я-яй... Вы бы хоть меня одну на всю деревню оставили для женского вида, чтобы не забывали мужики, что есть на свете такой народ — нежные женщины!

В конце войны Анфисе пришла похоронка на мужа, Виталия Азарова. А через год он сам заявился. Словно с того света. Да он и впрямь выглядел не жильцом: кожа да кости. Краше в гроб кладут. Упал Азаров, разбился со своим самолетом, позвоночник зашиб, внутренности застудил, пока в холодном болоте валялся. Одиннадцать месяцев в госпитале его выхаживали. Домой не писал.

— Не плачь, Анфисушка, — утешала соседку наша мама. — Главное — живой он. А теперь мы его тут враз подлечим.

Израненный и контуженный, дядя Виталий прожил в деревне недолго. Анфиса спуталась с каким-то заезжим шофером. Дядя Виталий запил, с ним случился приступ, после чего он уже не смог держать костыли. Вскоре за ним приехала мать и забрала, увезла в родные места...

Анфиса скрытно тужила, горевала: лучше бы муж не возвращался после похоронки. Выхлопотала пенсию хорошую за него, а он...

Теперь, много лет спустя, о короткой своей супружеской жизни Анфиса вспоминала как о лучших временах.

— Баловал он меня. Что уж говорить. Жила как кошка на печи. — Анфиса лениво потянулась и, горестно взглянув на свои измазанные сажей халат и руки, тихо воскликнула: — А одевалась! Приду, бывало, в их гарнизонный ДК. На мне туфли — не туфли, пальто — не пальто...

— А что же? — я не смог представить Анфисин наряд.

Анфиса тихонько хохотнула и в каком-то страстном самозабвении стала называть варианты украшений женской одежды, восторгалась воротниками из чернобурки, опушками из белого каракуля, манжетами, юбками клеш... Смысл выражения «туфли — не туфли, пальто — не пальто» — надо было понимать так: туфли, которые она тогда носила, лишь назывались туфлями, на самом деле это были не туфли, а этакие сказочные черевички, а платье было не платье, и что, облачившись в те наряды, Анфиса была уже не Анфиса, а «прекрасная Нафарсити».

— Нефертити, — поправил я ее. — Так хотели, наверное, сказать? Это царица египетская. Тысячи лет назад жила.

— Так вот на одном вечере, — продолжала Анфиса, — Виталькин товарищ танцует со мной и говорит: «В профиль вы прекрасны, как древняя Нафар... Нефертити».

Привычка Анфисы — уверять всех и себя, что она не такая, какой ее знают и видят люди нашей деревни, что была у нее интересная, яркая жизнь, а нынешняя всего лишь насмешка надо всем ее прекрасным прошлым.

Я не понимал, зачем Анфисе нужны эти россказни. Кому и для чего она хотела пустить в глаза туман? В деревне ее знают с пеленок. Родилась и выросла она здесь, в Ключевке, постоянно жила в ней. Лишь года на три уезжала на Украину. В связи с замужеством. Было это еще до войны. Недалеко от нашей деревни, в ровной, как стол, степи временно расположился учебный аэродром. Летчики, совсем молоденькие, по вечерам приходили в клуб. Там и повстречал один из них Анфису. К осени летчики улетели. И Анфиса с ними. Когда загромыхала война, она вернулась в Ключевку.

— Берег он меня. Ничего не заставлял делать. Белье сам в гарнизонную прачечную носил. Питались мы в ресторане. Шампанское, шоколад... Да, жила я за Виталием, как у бога за пазухой. — У Анфисы был такой вид, будто своим замужеством она возвеличивала всю нашу деревню.

— И не наскучило вам «за пазухой»?

— Сперва маялась, потом... — Анфиса вяло махнула рукой. — Военный городок... В прачки и поварихи офицерских жен не брали, а машинисток да парикмахерш там хватало. От безделья скучала. Потом пообвыклась, притерлась и без этого уже жить не могла. Молодая, красивая была... А теперь иной раз гляну на себя: я не я. Куда все подевалось? — помолчав, пожаловалась Анфиса. — Вот поставь меня с вашей матерью рядом, сравни — я дряхлее, морщин больше. А ведь Маруся на десять лет меня старше. И работала в десять раз больше. А поди ж, и теперь шустрая, статная — и не тонка и не толста. Отчего б это, Коля?