Екатерина Шереметьева - Весны гонцы 2

Ночью путались сны и явь.

Издалека слышалось: «Ты дорога мне. Дороже всех». Бежала в темноту на голос, ноги проваливались, вязли в каких-то темных, густых волнах, и все-таки бежала, бежала, пока не обрывалось дыхание, пока не падала, как мертвая.

Долго, не двигаясь, смотрела в серую темноту: «Я умру без тебя. Мне можно верить. Ты любишь. Ты должен верить. Я же слышала: „Дороже всех“. Ты все думал, как мне лучше. Если тебе так лучше…»

Мягкие, горячие руки на ее холодном плече, на груди. «Я слишком берег тебя», — его дыхание на губах. Он близко, как никогда. Всем телом, мгновенно ожившим, сильным, она чувствует его: «Ты веришь? Ты не приснился?.. Ты со мной…» — Темно. Знобит. Как трудно не кричать! До утра красная сумка качается высоко на стене. Алена закрывает глаза. Саша скореженный, с нелепо поджатой ногой… Куда деться!

Вставала поздно. Каждое утро мать заводила одно и то же:

— Приехала, как святые мощи. И будто еще сохнешь даже. Успокой ты меня — сходи к врачу, в поликлинику.

— При чем врач? Устала. Ну, понимаешь, переутомилась. Оставь меня. Здорова я.

Рассказать о разрыве с Сашкой, о Сахалине не хватало сил.

Шли дни…

Вечером взяла «Оптимистическую трагедию». Читала, опять и опять одну и ту же страницу, и ни слова не понимала. Отложила книжку. В доме стало тихо — улеглись уже. Надо раздеться, потушить свет. Что страшнее — дни или ночи? Если б знать! Нет сил. Жить страшно. Умереть страшно. Если б сын… Только было б кого ждать…

В окно, затянутое марлей от комаров, сочился нежный запах цветов.

«Лилька, Лилька, ты так нужна мне! Страшно. Надо раздеться, погасить свет. Кто-то ходит под окном?.. Или мерещится?.. Что я могу? Ничего уже не могу. Даже Машу не сыграть сейчас».

— Леночка, не спишь?

Алена вздрогнула от тихого голоса, вскочила.

— Нет еще, папа. А вы?

— Вечер славный. Сижу на крыльце, вижу огонь у тебя…

— Я иду…

Сильно пахло цветами. Отчим сидел на ступеньке, опирался локтями на колени. Огонек папиросы вспыхивал и тускнел в темноте.

— Как Лешины цветы хорошо… — Алена села рядом с Петром Степановичем. — Не пойму, что это: пионы, а еще?

— Резеда. Невидный такой цветик, а запах… Лешка садоводом будет. На чердаке оранжерею хочет… Окно будем с ним расширять. И свет искусственный. Он, брат, всерьез. И в школьном саду из первых. Вот Степан никак не определится, а ведь пятнадцатый идет. Уже радио ему не надо, теперь он химией. Все штаны пожег, мать заплат не наберется.

— Пятнадцать — еще очень мало. Химия — нужное дело.

— Нет дела ненужного. Вот и цветы. На душе от них как-то… Очень мы очерствели…

«Почему легче с ним? Ведь маму больше люблю…»

— Я, папа, на Сахалин еду.

Петр Степанович выпрямился.

— Работать еду. В театр.

— От своих отбиваешься? Зачем?

— С Сашей разошлись.

Петр Степанович долго молча курил, снова облокотился на колени.

— Не пожалеешь?

— Нет.

— Человек-то он мудреный, самовластный. Сердцем… Огнев и есть.

Петр Степанович с Сашей не сдружились прошлым летом. Охотно разговаривали, спорили, играли в шахматы — мирно, уважительно, а не сдружились.

— Но — голова. И надежность в нем. И красота. И любил он тебя не на год, не на два. Не пожалеешь все-таки?

— Нет. Он хороший. Очень хороший. Только… — «Скорей забыть». — Нет — не родные мы.

— Что же тоскуешь очень?

— Это… другое совсем. И без работы… не привыкла.

Папироса погасла. Огонек спички выхватил седую бровь, нос чуть с горбинкой, щетинистую щеку. «А он родной. Странно бывает…»

— От своих отбиться — беда, конечно. На Сахалин. Товарищ у меня был на фронте из Магадана. Морозы там…

— Ничего. Это ничего. Я же здоровая.

Петр Степанович докурил, потушил окурок. Вдруг усмехнулся.

— Уж и окурок не бросишь из-за Лешкиных цветов, а спичку вон в кулаке держу. Не больна ты, конечно. Но слабая стала. — Спокойно, как о деле, сказал: — На новом месте слабость не годится. К слабому и болезнь пристает. Подумай-ка. Работа твоя нелегкая. Сила нужна.

«Все понимаю. И ничего не могу. И Соколова говорила… Куда такой дохлой?.. На Сахалин, к чужим. Хорошо, что Гришка приедет. Как все далеко и не настоящее! Будет ли?»

— А как подружка твоя Агния? Вышла за венгерца?

— Уехала в Таллин к матери. Там — свадьба. Потом — в Будапешт.

— Хоть и народная демократия, а все не Родина.

— Но они так любят… Арпад просто чудесный!..

— Да-а. А другие твои… — Петр Степанович стал вдруг спрашивать обо всех. Пришлось рассказать о Женьке, о Зишке и Валерии, о Джеке, об Олеге и «чепе» на недовском курсе…