Эльза Бадьева - Допуск на магистраль

— Что с тобой? — вырвалось у Марийки.

— Я больше не могу, — глухо сказал он. — Мне противно притворяться!..

Узкие черные глаза его впервые за последнее время смотрели на Марийку прямо и пристально.

— Я люблю тебя!

Она ахнула, метнулась в сторону, как от внезапного удара, закрыла лицо руками.

— Нет! Нет, нет! Что ты говоришь? Опомнись...

Абдулла отнял ее руки от лица, упрямо и беспощадно повторил:

— Я люблю тебя. Это правда. Я не могу побороть, не могу заставить себя...

Она вся съежилась. Абдулла посмотрел на нее с откровенной грустью:

— Но... мне ничего не надо. Я... не имею права, Я помню об этом.

Он медленно, тяжело повернулся и ушел в дом. Марийка прислонилась к холодной стене подъезда и беззвучно заплакала.

Это случилось через пять лет после смерти Григория.

А еще через год Марийка согласилась стать женой Абдуллы. Потому что поняла: она не смогла бы жить без него.

Оказывается, приходит к человеку вторая любовь...

Молодым супругам дали комнату. Они внесли в нее свои нехитрые пожитки и первым долгом повесили на солнечную сторону увеличенный портрет Григория.

...Портрет висел в комнате на том же месте. Я слушала обстоятельный, несколько отстраненный — будто не о себе — рассказ Марии Степановны и была благодарна случаю, раскрывшему мне простые и удивительные судьбы. Я смотрела на портрет Григория, на фотографию Абдуллы — в тонкой ореховой рамке на письменном столе — и думала о красоте этих людей, об их дружбе, любви, бескорыстной и высокой. А Мария Степановна продолжала рассказ:

«...родились сыновья. В честь друзей их назвали Григорием и Вениамином...»

А потом началась война. Комбинат получил военные заказы, все цехи стали работать с нагрузкой, какую не могли и предполагать проектировщики. И ни на минуту не прекращалось строительство. В декабре 1942 года зажглись огни пятой домны. На очереди была шестая. Магнитогорцы тоже чувствовали себя солдатами: каждая скоростная плавка была равна выигранному сражению.

И все-таки магнитогорцы рвались на фронт. Смелые, горячие люди, они не случайно десять лет назад бросили свои родные места и приехали в голую степь, хмурую и бескрайнюю, и за небывало короткий срок построили в этой степи гигантский комбинат и большой город. Магнитогорцы сердцем слушали каждое слово партии и, когда она обращалась к народу, говорила ему о своих решениях, понимали это очень просто и верно. Каждый считал: партия обращается лично к нему. Так считал и Абдулла. Он обучил своей специальности троих пареньков и настоял, чтобы его отправили на фронт.

Марийка вырвалась на час из швейной мастерской, где теперь работала и где в три смены женщины шили солдатские шинели и гимнастерки. Она проводила мужа на вокзал, постояла с ним на платформе возле состава. Абдулла был весел, разговорчив, но Марийка видела: весел он только для нее. В добрых глазах мужа появилась суровость. И не по документам, не по обмундированию, а по одним только глазам можно было признать в нем солдата.

...В комнату незаметно, будто крадучись, входят сумерки. Диван, стол, стулья, книжные шкафы темнеют, оплывают, теряют четкость контуров. Зажигаются на широком проспекте яркие фонари. На земле — мир... Город у подножия горы Магнитной достроен. Он в несколько раз больше, чем в тот день, когда уезжал из него солдат Аламов. Впрочем, если говорить точнее, то слово «достроен» не подходит к Магнитогорску, как не подходит, пожалуй, к тысячам советских городов. По крайней мере сами магнитогорцы и сейчас говорят примерно так же, как когда-то говорил Абдулла: «Вот развернем еще комбинат, достроим город, тогда...» Но, наверное, и «тогда» магнитогорцы будут считать, что не все сделано.

...В комнату входят сумерки. Ветер пойманной птицей бьется в полотняных шторах. За окном — асфальтовый разлив широкого проспекта. На земле — мир!..

Мария Степановна смолкает, и мы обе сидим притихшие. Она — во власти воспоминаний, я — под обаянием ее рассказа. В самом деле: она рассказала все это — как спела песню. И грустную. И радостную. Мы молчим, а песня еще звучит. Я вслушиваюсь в ее звучание, хочу, чтобы оно осталось в моей душе, как остаются светлые следы от встреч с чистыми и светлыми людьми. Песня все еще слышится... И вдруг ее обрывает громкий, настойчивый стук в дверь. Мария Степановна вскакивает, спешит в коридор и возвращается вместе с сыном. Григорий зажигает свет и шумной радостью наполняет просторную комнату.

— В общем, решено! — торжественно говорит он и расстилает на столе географическую карту. — Вот сюда... — Он ведет от Магнитогорска красную карандашную линию. Линия уходит за Урал, пересекает Красноярский край, поворачивает круто вверх, и карандаш замирает на Крайнем Севере, у Норильска.