Эльза Бадьева - Допуск на магистраль

Дубов вспоминает добрые, внимательные глаза, умный, лоб... Приветливое, открытое лицо... А еще?..

Федор Петрович заходил при нем в кабинет к директору. Защищал парня, которого за брак собирались уволить с завода. Доказывал, что технология этой операции устарела, что ее пора пересматривать. Возмущаясь, говорил:

— Парень зарабатывает гроши, вот и гонит количество, вот и выходит брак. А работник он стоящий. Помочь надо...

Директор стоял на своем: «Бракодел»... А Батов — на своем. И была в его лице кроме доброты и честности неодолимая твердость. Решительность... Вот! Вот чего не хватает в портрете!..

Дубов порывается к Сергею, сбивчиво, взволнованно говорит:

— Решительности!.. Слышишь, Сережа? Решительности не хватает!

Сергей продолжает курить и отвечает леденяще спокойным голосом:

— Знаю. Не хватает...

От его голоса и от такого ответа Дубову становится страшно. Он догадывается: Сергей не понял его, ответил своим мыслям.

А мысли ему не дают спать, выходит, те же, что и Дубову.

— Сережа, — с отцовской нежностью говорит Дубов и слышит, как ломается и дрожит его собственный голос. — Сережа?..

Сергей молчит, и Дубов больше, чем слов, боится этого молчания.

— Что будет дальше?

Не своим, совершенно чужим голосом Сергей с трудом отвечает:

— То же самое. Я не могу поступить нечестно.

— А жить вот так, с нелюбимым, с чужим человеком... Всю жизнь... честно?

Дубов подходит к Сергею, словно хочет в темноте увидеть его лицо.

— Скажи, честно?..

Он трясет Сергея за плечи и отпускает внезапно, будто чего-то испугавшись. Лоб покрывает испарина.

...Большой кабинет. Сережка сидит в кресле напротив и в отчаянии выкрикивает эти же самые слова.

Или нет! Это не Сережка. Это парторг Остапенко. И он вовсе не сидит в кресле, а нервно ходит по кабинету. «Погубишь ты парня своими авторитетными советами, — раздраженно говорит он. — И вообще в этой неприятной истории ты идешь на сделку с собственной совестью!»

Сердце колотится так громко и часто, словно хочет вырваться, хочет уйти от Дубова, оставить его одного с его разумом, совестью, которые, кажется, никогда его не подводили.

«Не подводили? — мысленно спрашивает себя Дубов. — Никогда?»

Память лихорадочно подсказывает горькие и радостные события, называет имена, вызывает из прошлого давно забытые переживания. Память будто раскрывает перед Дубовым огромную книгу его собственной жизни, торопливо листает страницы, и на каждой из них — что-то очень значительное.

Фронт... Смерть сына... Гибель жены... Самоубийство попавшего в плен брата...

А рядом — горе чужих людей: однополчан, земляков, сослуживцев. Чужих по крови и очень родных сердцем.

Много горя. Но больше все-таки радости. И радость эта — отражение счастья тех, «чужих», которые очень близки сердцу.

Спасенные, выведенные из окружения двенадцать солдат, чуть было не погибшие от голода и отчаяния... Возвращенная к жизни семья Вагиных, оставшаяся после войны без отца и без дома... Ценнейшее изобретение безвольного и застенчивого Дорохова, чуть было не загубленное подлецом — начальником БРИЗа и бюрократами из главка...

А сколько мелких, будничных дел, светлых и нужных, сделавших десятки людей чуточку счастливее! Дубов никогда прежде не вспоминал, не думал об этом. Все было в порядке вещей, все казалось обыденным.

Да, совесть чиста, разум служил верно. Не было в жизни больших ошибок. Не было... Кроме — одной. Непоправимой!

Дубов задыхается.

Он снова закуривает, ходит по комнате и никак не может успокоиться. А Сергей не встает, чтобы помочь. Он, конечно, не знает, не догадывается, что ему плохо.

Не зажигая света, Дубов одевается, торопливо проходит через гостиную, на ощупь находит свое пальто, шляпу... Он не может больше оставаться в этом доме. Щелкает автоматический замок, за спиной Дубова надежно закрывается дверь.

На улице снег, ветер, тусклый холодный рассвет. Расстегнутое пальто путается в ногах, наспех надетая шляпа спадает на самые брови. Дубов идет наугад, еще не решив куда: на завод, в гостиницу, на вокзал?..

Вспоминает осунувшееся, растерянное лицо Сергея, стоящего перед ним в большом директорском кабинете, слабую надежду в его доверчивом, обращенном к нему взгляде и отчаяние в глуховатом, перехваченном спазмой голосе: «...без любви и — на всю жизнь...» И так же отчетливо видит самого себя — брезгливо жесткого, уверенного в своей правоте, подавляющего авторитетом, возрастом, положением и ...доброжелательностью. Искренней. Ведь он, Сережка, все эти годы несчастлив, обжигает мозг беспощадная мысль.