Эльза Бадьева - Допуск на магистраль

— Не говори загадками! — прикрикнула Лена.

— Хорошо, — подошла к столу, как к трибуне, Ванда. — Не буду загадками. Нам стало известно, что студент Смолин... — она поискала слова и закончила обтекаемо: — Нарушает правила общежития.

Но на этом исчерпала свою сдержанность и стала говорить грубо, зло, торжествующе.

Она не была уже секретарем. Ее с шумом провалили на отчетно-выборном. Но тут же буквально через неделю как представительницу от студенчества ввели в состав месткома.

— Распустились! — кричала она. — Превратили общежитие...

Распахнула дверь, выскочила в коридор и стала стучать в комнату Антона. Он не отвечал. Она барабанила в дверь и удовлетворенно оглядывалась на сбежавшихся жильцов: «Убедились?»

Наконец Лена Шарова рванула ее за руку, втолкнула обратно в комнату, крикнула ей в лицо:

— Ну и что? Какое тебе до этого дело?

Спокойно говорить она уже не могла. Остальные девчонки, обычно робевшие перед Вандой, шумно возмущались ею, защищали Антона. Только Люся сидела на своей кровати и молчала.

— Он что, у тебя разрешения должен спрашивать?

Ванда не ожидала такого отпора от однокурсницы.

— Ты считаешь?..

— Я считаю — это его личное дело, — отрезала Лена. — Личное. Понимаешь?

Ванда застегнула пальто, поправила берет, обернулась с порога:

— Как только он появится... — и осеклась. Из конца коридора тяжелым, усталым шагом шел Антон, на ходу расстегивая шинель и стягивая ушанку. Не останавливаясь, он кивнул ей и всем, кого заметил за открытой дверью, сказал: «Здрасте!» — и, повернув ключ, вошел в свою комнату.

Ванда глубокомысленно помолчала и ушла, не простившись.

И с этого дня каждую ночь в половине двенадцатого Люся слышала стук Антоновой двери и его быстрые удаляющиеся шаги. И каждое утро ждала, когда шаги простучат обратно.

В консерватории она старалась с ним не встречаться. После занятий уезжала в поселок машиностроителей, к сестре, часто оставалась там ночевать. Но и туда увозила она свою беду. И там, затаившись в постели, она иногда плакала и корила себя за доверчивость и старалась вызвать в себе неприязнь или хотя бы равнодушие к Антону, но не могла. И тосковала о нем, потому что видела теперь реже. И беспокоилась, потому что не знала о нем даже самого малого: как сдал зачет, что сказали на врачебной комиссии.

Он заметил в ней перемену, спросил, что случилось, и Люся неумело и путано соврала о болезни сестры, о беспризорности племянников, а потом очень терзалась, этим и боялась: а вдруг сестра и на самом деле заболеет?

Ванда помалкивала. И как всегда, когда «собирала компрометирующий материал», ходила мимо будущей жертвы не здороваясь.

Антон этого не замечал, а если и замечал, то не обращал внимания.

Люся избегала Ванду, но однажды та все-таки остановила ее и спросила многозначительно:

— Как там у вас?

— Как обычно, — попыталась уйти от разговора Люся.

Ванда задержала ее, сказала ликующе:

— Я узнала. Он к хлеборезке Маруське ходит!

И ушла, довольная произведенным эффектом. Люся даже на лекцию не пошла. Уехала сразу к сестре, но и там оставалась недолго, — пошла бродить по улицам, забрела в кино, просидела сеанс, почти не глядя на экран, и поехала в общежитие. Она старалась не думать об Антоне и думала только о нем.

«Хлеборезку Маруську» Люся знала плохо — видела несколько раз в столовой, зато слышала о ней много. Рассказывали, что Маруська скупает продовольственные карточки, торгует продуктами и «выручает» студентов, отпуская им хлеб на несколько дней вперед. А то и на весь месяц. Более ловкие извлекали из этого выгоду, а остальные «проедались» и после голодали, едва перебиваясь на столовской пшенной похлебке.

Красивая и нахальная, хитрая и вороватая, Маруська жила во дворе консерватории в каморке возле столовой и, бывало, зазывала к себе то консерваторских очкариков, то выздоравливающих и погуливавших парней из госпиталя. Она играла на гитаре, безголосо, но азартно пела лихие песни, а потом, захмелев, выгоняла всех и выла с причитаниями по своему жениху, погибшему в первый день войны на границе.

Женщины относились к Маруське брезгливо. Мужчины заступались. Люся ее жалела, потому что не могла забыть затравленного и вместе с тем оскорбленного гневного ее лица, когда на студенческой вечеринке подвыпивший преподаватель военного дела хватанул Маруську за высокую, дразнящую мужиков грудь.

Маруська оказалась среди студентов потому, что вечеринку Люсин — тогда еще первый — курс собирал в столовой официально, по случаю Нового года. И она хлопотала, помогая «отоваривать» собранные со всех талончики продуктовых карточек, используя при этом свои «связи». А потом накрывала столы, украшала елку, и ее, конечно, уговорили остаться. Даже просили петь. И она пела отчаянно, и легко плясала с этим преподавателем и трепака, и русскую, но вдруг оттолкнула его и с такой силой ударила по лицу, что у того из носа пошла кровь. Он, однако, не унялся, а, желая превратить инцидент в шутку, снова к ней подошел, вытянул за цепочку висевший под кофточкой медальон и сказал примирительно: