Анатолий Хорунжий: Неоконченный полет

Он вспомнил родной дом, семью, друзей и погрузился уже в сладкую дремоту, когда послышалась музыка.

Так было и вчера. В это же самое время в салоне санатория кто-то тихо играл — вкрадчиво, робко, раздумчиво.

Головач отряхнул дремоту без сожаления — мелодия была хорошо знакомая, близкая. И чем дольше слушал ее, тем больше она волновала его. Головач не увлекался музыкой, песни запоминал лишь те, какие связывались с какими-то близкими ему событиями и людьми. Музыка, которую Головач слушал сейчас, тоже как будто шла от чего-то волнующе знакомого.

Играй, дружище, играй! Это так прекрасно, что ты любишь эту песню. Возможно, мы только вдвоем знаем ее. Я слышал эту мелодию много раз. Для того, кто исполнял ее, она была молитвой. Увы, его уже нет. Не исключено, что ты запомнил эту мелодию одновременно со мной. Тот, кто уже больше не споет этой песни, нами никогда не забудется. Он был и останется человеком-звездой.

Вообще-то говоря, Филипп де Сейн был скромным французским летчиком и, если бы услышал мои высокопарные о нем слова, наверное, возразил бы:

— Коллега, ты забыл, что звезды очень далеки от земли, а я кроме неба любил и девушек, и вино, и друзей.

Это было зимой 1944 года. Февральским днем, когда ветер буквально сметал обледеневший снег, к нам на аэродром «в открытой всем ветрам России» (по выражению французских летчиков) грузовой машине привезли каких-то странных людей. Их было человек двадцать пять. Не то гражданских, не то военных. Машина остановилась перед нашей заваленной до половины снегом аэродромной «хижиной». Прибывшие сбились у бортов, как будто колебались: выпрыгивать ли им с грузовика или нет? Еще вчера в московской гостинице «Савойя» они запивали обед вином, спали под теплыми одеялами, давали интервью журналистам, а сегодня их уже терзал мороз и ветер.

Их маршрут начался где-то в Алжире, пролегал через Каир, Багдад, Тегеран, Баку, Москву и заканчивался здесь, у нас, на степном аэродроме. Они пробились сюда с окраин второй мировой войны, где только перекрещивались ее отголоски, чтобы броситься в бушевавшую русскую зиму и битву.

— Алле-оп! — И из машины полетел первый саквояж, а за ним юноша, другой, третий.

Худощавые, выбритые, с заботливо ухоженными усиками, в городских модных ботинках, куртках на «молниях». Переводчик еле успевал передавать нам их остроты.

— Друзья, вы уж не так много сбивайте фашистов, а то скоро оставите нас безработными!

— А нечего было вам так долго путешествовать.

— О, конечно, для нас это было настоящее свадебное путешествие.

— Медовый месяц...

— ...с ветерком Сахары.

Новички узнавали своих товарищей среди ветеранов «Нормандии»:

— Ты, Бертран?

— Франсуа!

— Заговори же со мной, черт возьми, по-русски!

— Пожалуйста. Но я за целый год выучил лишь одно слово.

— Я его уже сам знаю. Хо-ро-шо!

— Нет.

— Де-вуш-ка?

— Нет. Вот-ка!

Кое-кто расспрашивал, есть ли поблизости ресторан, бильярдная или хотя бы уютное бистро.

— Хочу станцевать танго с дамой в,валенках.

— А это намного приятнее, чем топтаться на снегу в твоих парижских мокасинах.

В водовороте знакомства я очутился рядом с молодым, высоким, элегантным летчиком. В его черных улыбчивых глазах светилась радость, которую он почему-то устремил на меня.

— Филипп де Сейн

Я подал ему руку, назвал свое имя:

— Семен.

— Семйон? О, Симон! Семион — Филипп, товарищи! Хорошо-о! — Он гордо коснулся рукавичкой темного шнурка своих усиков.

Мы дружески обнялись.

Филипп говорил охотно, много, увлеченно. Мой коллега-истребитель оставил в Париже одинокую старенькую мать, еще не женат, любовь отложил на потом, мечтаете штурвале боевого «яка» и еще сегодня непременно должен отправить письмо. Он очертил в воздухе пальцами квадратик — ему нужен вот такой небольшой листик бумаги. Листок, пахнущий фронтом и Россией.

Я достал ему бумагу, конверт, и это положило начало нашей дружбе. Иначе, пожалуй, нельзя назвать взаимоотношения двух мужчин, исполненные доверия, сердечности и уважения

Мне поручили обучать французов на учебном «яке». К каждому из них приходилось подбирать «ключик», а ребята были впечатлительные, какие-то горячие, стремились овладеть всей военной премудростью немедленно, сегодня, чтобы завтра обрушиться с оружием на фрицев. Все они стали для меня товарищами, но Филипп де Сейн... Нет, чувство человеческой дружбы выбирает человека само, оно, если хотите, нам не подвластно. Французский летчик требовал от меня многого, и я отдавал все силы, время, учил летать на советском самолете, помогал освоить наш язык, — словом, был для него тем, кто умел выслушивать, развлекаться с ним и оставаться самим собой.