Евсей Баренбойм - Доктора флота

— Э, нет, — засмеялась она. — Что было — то прошло. И жизнь сейчас другая и мы с тобой, Васенька, не те.

Конечно, Анюта права, изменились оба. Сколько потратил он времени, чтобы заменить директорский «москвич» на «волгу». А почему? Не престижно директору института на «москвиче» ездить. Слово-то какое придумали сволочное — «не престижно». Это Чумаков подсказал, подхалим чертов. Все он знает: что престижно директору, а что — нет. Хотя не был директором и никогда не будет.

Василий Прокофьевич вошел в кабинет. Против двери на стене висел расшитый бисером козий малахай — подарок родной сестры Глафиры к сорокалетию. Каждое утро, глядя на него, он вспоминал родителей, их старый дом, свое детство. Василий Прокофьевич прошел к окну, распахнул его настежь. С улицы ворвался обычный шум: шелест автомобильных шин, звуки водяной струи, которой дворник поливал газон, громкие мужские голоса.

А все же здорово, что он едет на этот конгресс в Мельбурн. И не рядовым членом, а руководителем делегации. Что ни говори, а это признание. В составе группы знаменитые Чистихин, Гальченко, Баранов. Конгресс должен быть очень интересным. Посещение новейшего научного центра, знакомство с Шаумвеем и Гибсоном, с Кристианом Барнардом. Нашей делегации будет чем похвастаться перед зарубежными коллегами. Не с пустыми руками едут. Его доклад о реконструкции брюшной и грудной аорты при коарктации и аневризме, наверняка, должен заинтересовать участников. Да и сообщение Баранова о глубокой гипотермии в кардиохирургии детского возраста очень любопытно…

Став против окна, Василий Прокофьевич поднял гантели. Последнее время он стал полнеть. А для хирурга полнота — злейший враг. Виной всему частые застолья, банкеты соискателей. Нужно положить этому конец. По утрам зарядка, на завтрак овсяная каша, как ее называют англичане «поридж», и чай без сахара. А на работу — никаких машин, только пешком и в любую погоду.

Пока Василий Прокофьевич делал зарядки, брился и умывался, Аня встала. На ней было яркое шелковое кимоно, купленное им в Токио.

— Ешь кашу, пока не остыла, — сказала она, сонно потягиваясь и целуя мужа. — В чай сахар положить?

— Нет, — ответил он, надев рубашку и завязывая галстук. — И тебе не советую. Недавно вышла книга «Белый, сладкий, смертельный».

— Какой ужас! — всплеснула руками Анюта. — Скоро вообще ничего нельзя будет есть, кроме моркови и капусты.

Новое двенадцатиэтажное здание, в котором институт недавно справил новоселье, он увидел сразу, едва свернул на проспект Науки. Он всегда останавливался здесь, на углу, любуясь и силуэтом здания, и удобной, ведущей прямо на второй этаж, эстакадой, и блистающими на солнце огромными окнами операционных. Все операционные отделаны кафелем разных цветов и так и называются — черная, голубая, розовая, светло-зеленая. Эта идея насчет разноцветного кафеля пришла ему в голову в Ницце, когда он был там на международном конгрессе. Первоклассные отели «Негреску», «Мажестик», «Карлтон» отличались каждый своим цветом. В «Карлтоне» все голубоватое — обивка кресел, диванов, матрацы и зонтики на пляже. В «Мажестике» — красное. И для контраста в холле объявление столетней давности: «Убедительно просим постояльцев вставать до шести утра, так как простыни нужны к завтраку как скатерти». Чего только не придумают капиталисты для рекламы…

Никто, даже Анюта, не знал, сколько трудов и усилий стоило ему построить этот институт. В ход было пущено все — и его научный авторитет, и звание лауреата Государственной премии, и связи в министерстве, и личная дружба с ответственным работником горкома партии, и даже то, к чему он особенно не любил прибегать — пациенты. Он пропадал на стройке все свободное время, вникал в мельчайшие детали проекта, жертвовал отпуском и выходными днями. Институт был построен и оборудован в рекордно короткий срок — за три года. Зато сейчас он мог твердо сказать, что в Европе мало институтов с таким совершенным оборудованием, приспособленным для проведения самых сложных и смелых операций на сердце.

В этом великолепном здании, при этих изумительных условиях работы и сотрудники должны быть соответствующими. Поэтому он так суров и требователен к ним. Больше всего он не терпит ленивых и равнодушных. Таким он говорит без обиняков:

— Мы не сработаемся с вами. Подыщите себе другое место.

И все. Спорить и что-то доказывать бесполезно.