Евсей Баренбойм - Доктора флота

Это, действительно, оказалась обычная швейная игла, невесть как попавшая в бабкино молоко. Она проткнула стенку пищевода и проходивший в месте прокола сосуд. После операции у матроса начались осложнения. Образовалась тяжелая флегмона шеи. Пришлось повторно оперировать и делать трахеотомию. С большим трудом Грибанова удалось спасти. За трехмесячное пребывание в госпитале когда-то симпатичный смешливый парень неузнаваемо изменился. Его демобилизовали и отправили домой. Все это время, что он лежал в госпитале, Алексей чувствовал себя виноватым.

Уже один раз по его вине больной чуть не отправился на тот свет. В лаборатории у матроса обнаружили заражение редкой формой глистов — широким лентецом. В лекциях по клинической фармакологии было написано, что их можно изгонять хлороформом. Он дал матросу выпить пол-ложки лекарства, и здесь же в медпункте больной перестал дышать. Больше часа до полного изнеможения он делал ему искусственное дыхание, а когда увидел, что тот, наконец, очнулся, сам грохнулся от переживаний и усталости в обморок. И вот, пожалуйста, второй «успех».

Карпейкин заметил подавленное состояние духа своего соседа, посоветовал:

— Брось переживать, чудище. По-моему, все вы на шаманов похожи. Как я, темный человек, разумею — это и называется в медицине набираться опыта. Обошлось и радуйся. Другой раз будешь умнее. Кстати, если бы ты его сразу отправил, что-нибудь бы изменилось?

— Не знаю. Может быть. Игла бы не вошла так глубоко, и ее удалось бы вытащить без операции.

— Да, — глубокомысленно изрек Гриша, потирая свой широкий и плоский, как корабельный пайол, подбородок. — Один мудрец, кажется; Цицерон, сказал: «Кто пострадал, тот не забудет». — Гриша боялся сквозняков и постоянно тщательно закручивал заглушки иллюминаторов. Сейчас он тоже проверил, не дует ли, продолжал: — Другой мудрец говорил: «Совет подобен касторке. Его легко давать, но трудно принимать». Мой совет принять легко. Пойдем сегодня в Дом флота.

Алексей вспомнил маленький сад, жидкие малорослые березки, короткие аллеи, усыпанные красным толченым кирпичом, украшенные выцветшими портретами передовиков боевой и политической подготовки, немногочисленных девиц, за каждой из которых стайкой следовали в кильватер желающие познакомиться, набитый битком душный танцевальный зал.

— Нет, — сказал он, уже готовый забраться на свою верхнюю полку. Недавно он решил не терять времени зря и заняться самообразованием. Выписал в городской библиотеке книги по музыке: «Учебник элементарной теории музыки» Кашкина и Пузыревского, «1000 опер» Ангерта, «Биографии композиторов» Ильинского. — Лучше почитаю.

— Послушай, доктор, — рассердился обычно добродушный Карпейкин. — Мне до чертиков надоело смотреть на твою постную праведную рожу, просыпаться в шесть утра, когда ты, как слон, собираешься в санчасть. Я терпел все это только ради хорошего отношения к тебе. Но терпение кончилось. Не пойдешь со мной сейчас — завтра попрошу Щекотова перевести меня в другую каюту. Не веришь? Даю слово.

Алексей засмеялся.

— Черт с тобой, — сказал он. — Пойду. Хотя знаю наперед все, что там будет, до мельчайших подробностей.

Они сидели рядом в полупустой лодке юли-юли и молчали. О чем думал Карпейкин, Алексей не знал. Сам он думал о Лине. Мысли о ней, как наваждение, как бесконечный мучительный сон. Не приди к ней тогда Пашка, все могло быть иначе. Она жила б в снятой им частной комнатке на Голубинке с окном, выходящим на бухту Золотой Рог. В окно врывались бы дующие с океана ветры, пароходные гудки, звонки трамваев с Ленинской улицы. Он бы спешил к ней, всегда волнуясь, не обращая внимания на пургу или штормовой ветер. И Лина бежала бы к нему навстречу…

Сразу после окончания Академии он приехал в отпуск в село Титовку в сорока километрах от Лубен. Там у сестры отца теперь жили мать с Зоей. Транспорта до Титовки не было, пришлось по жаре идти пешком. Вскоре Алексей догнал старика — босого, в холщовых штанах, соломенном брыле, и они пошли вместе. В Титовку пришли только вечером.

Увидев его, мать заплакала. Она плакала теперь по любому поводу — и от радости, и от горя, плакала беззвучно, не вытирая слез. Она постарела за последние два года, глаза смотрели печально, в руках, как и прежде, она часто держала томик Блока, и Алексей подумал, что стихи для нее, как библия для верующего — мать черпает в них силу.

Спать она постелила ему в садочке под вишней, села в ногах и стала рассказывать, с какими мучениями, без вызова, только со справкой директора школы, они с Зоей добирались от Уила на Украину. Сначала Алексей слушал ее, мучительно борясь с усталостью, а потом уснул.