Юрий Бондарев: Батальоны просят огня (редакция №2)

Борис, оглушенный командами и ревом разворачивающихся на дороге грузовиков, посмотрел в небо.

Их было по-прежнему два. Они со звоном неслись мимо облачков зенитных разрывов. Борис сел на край песчаного окопчика у самой воды, но визг бомб заставил его втиснуться в него.

Когда после взрывов он поднял голову, то увидел поврежденный безлюдный понтон и близ него искорку, поблескивающую над водой. Истребители сделали стремительный круг в высоте, снова стали падать на переправу.

Но Борис уже не залезал в окоп, глядя на эту мелькающую единственную искорку, изумленный бесстрашием неизвестного солдата. Первый истребитель пустил косую очередь по понтону, а второй сбросил бомбу. Она накрыла волной конец моста и, кажется, не повредила его. Но искорки не было. Только над водой поднялась и исчезла, как нырнувший поплавок, голова солдата. Кто-то крикнул из соседнего окопа:

– Ранило! За сваю держится! К берегу бы ему!..

В то же время непонятная сила, то ли восхищения, то ли мгновенной злобы на беспомощный крик: «К берегу бы ему!» – упруго выбросила Бориса из окопа, и он почувствовал, что бежит по качающемуся на волнах мокрому понтону, к возникающему впереди просвету воды, к этому солдату.

Когда Борис добежал до конца разорванного моста, он услышал пронзительный падающий стрекот сверху, красные стрелы пролетели вдоль понтона, со звенящим клекотом вверху мелькнули тени, – в ту минуту он заметил в воде торчащую свежую сваю и рядом – голову.

С разбегу Борис лег на скользкие, окаченные водой доски, протянул руку, крикнул:

– Плавать умеешь? Ранен? Два шага сможешь сделать?

Солдат молча сделал движение в воде, оттолкнулся от сваи; голубые серьезные глаза глядели не на Бориса, а в небо.

– Горит, – сказал он шепотом. – Эх, топор потерял…

Он схватился красными руками за доски. Борис изо всей силы подхватил его под мышки, вытянул на понтон, с солдата лились потоки воды, но он, точно не замечая Бориса, молчал, все смотрел на небо, и Борис удивился его спокойствию.

– Ты что же голову дуриком под смерть подставляешь? Жить надоело? – спросил он наконец не строго, а дружески. – Сапер?

– Все-таки упал, – со слабой улыбкой ответил солдат, глядя мимо плеча Бориса. – В лес упал.

Борис невольно посмотрел туда. Длинная черная струя дыма протянулась в небе и, снижаясь, обрывалась на востоке, над кромкой темнеющих лесов. Другой, теперь одинокий истребитель, ныряя среди всплесков зенитных разрывов, уходил на запад.

По лиловым от зари доскам понтона бежали люди. Зенитки смолкли. Доносились голоса:

– Санитаров сюда! Есть санитары?..

– Из медсанбата кого-нибудь!

Борис повернулся и зашагал назад. Майор-интендант, переводя дыхание, весь потный, наскочил на него, фуражка лихо сбита на затылок, волосы слиплись на висках, заорал азартно:

– Аню-юта-та! Капитан! Что тут отчубучилось? Кого ранило?

– Все в порядке. Идемте к машине.

– Не-ет, подожди. Что случилось? Ты чего улыбаешься?

– Все в порядке, говорю, – засмеялся Борис, и вдруг лицо его перекосилось, он оттолкнул майора, шагнул вперед, прошептал недоверчиво и изумленно: – Шура?! Шура?!

– Какая Шура? – закричал майор. – Ты чего, Анюта? Спятил?

Нет, он не спятил! Он ясно увидел среди людей на понтоне знакомое, родное, мелькнувшее милым овалом лицо, увидел знакомую, обтягивающую тонкую фигуру шинель, санитарную сумку на боку, хромовые сапожки.

Но она не увидела его, не подняла головы в этот момент, когда он заметил ее, почти пробежала мимо, и негромкий, хриплый от волнения окрик его настиг ее в четырех шагах от него.

– Шура…

Ее узкие плечи вздрогнули, она вся замерла, настигнутая его голосом, быстро повернулась, растерянная, и он увидел ее губы, глаза, глядевшие на него с выражением боли, страдания и страха. И он повторил охрипшим голосом:

– Шура…

– Борис? – еле шевеля губами, прошептала она. – Это ты?.. Ты?..

– Шура…

Он так крепко, страстно и горько обнял ее, что Шура пошатнулась, как бы еще не веря, зажмурив глаза, и он, не обращая внимания на людей, бестолково снующих по понтону, толкающих их, стал торопливо целовать ее холодные, сомкнутые губы, не отвечающие ему в это мгновение, ее лоб, глаза, вздрагивающие мягкие ресницы, готовый отдать за эту встречу все, что мог еще отдать. Он повторял:

– Шура, родная моя, пойдем. Тебе нечего здесь делать. Там никого не ранило. Пойдем. Не надо этого, родная моя…

Он прижимал ее голову к своему плечу, видел, как дрожат ее брови, как сквозь смеженные ресницы просачиваются светлые капельки слез.