Он потянул Никиту к двери.
Когда они проходили мимо столовой, Матвей зашел туда, вынес графин водки, повел Никиту в глубь коридора.
— Пойдем, пойдем!
Сгустки пара клубились над плитой, заволакивая монументального неподвижного повара, кто-то шарахался из угла в угол кухни, кто-то усердно выколачивал золу из самовара. Здесь была кочегарка вышедшего в плавание большого каревского корабля, в кают-компании которого уже появились неизбежные на море больные.
Встречу хозяину из-за стола качнулся невысокий человек. В нахлынувшем облаке пара он казался ступенчатым, как отражение в колеблемой воде: мелькнула короткая рука, выпятилось круглое плечо, покатая грудь с частым рядком башмачных пуговиц на вороте, наконец выплыла голова в кудерьках пегой седины.
Матвей подтолкнул медлившего брата. Никита всмотрелся в лицо человека, ясно выступившее из тумана, отодвинулся, точно не веря себе; потом вытянул вперед руки:
— Евграф, ты? Откуда?
Он кинулся к нему и обнял его.
Маленькое волосатое существо щерило дубовые зубы, мигало лучистыми глазками, довольное и спокойно-прозрачное.
— Здравствуй, Никита Василич.
— Здравствуй, Евграф, здравствуй, дружище! Да откуда же ты взялся? Давно ли?
Матвей по-отцовски добродушно наливал в стакан водки. Никита разглядывал Евграфа, пощупывал его плечи, круглую спину, как будто с изумлением обнаруживая, что это — точно плечи, спина, тело живого Евграфа. Никита словно даже обнюхивал Евграфа, и ему чудилось, что он пахнет не только кухонными пряностями, но еще и степью, и яблоками, и еще чем-то холодновато-затхлым, вроде больницы.
— Так как же ты, где, с каких пор? — твердил он.
— Налей мне тоже, Матвей, я выпью с Евграфом.
Кто-то бросился из кухни в столовую за рюмкой, повар деловито вытер фартуком уголок кухонного стола около Карева, не замечая Евграфа, и так же деловито подсунул Никите крошечную кастрюльку тушеных грибов.
Евграф взял стакан, ласково глянул на Матвея, Никиту и приветил:
— Ну, с повстречаньем!
Выпив, он обтер ладонью мохнатый рот и посмотрел на грибы.
— Ешь, ешь, Евграф, — торопился Никита, подвигая ему кастрюльку. — Что же ты все молчишь?
— Жду, пока ты выговоришься, — сказал Евграф и тут же, понизив голос, прибавил: — Слыхал, слыхал, какой тебе почет, Никита Василич!
— Какой почет?
— Большой почет, — повторил Евграф. — Давеча, как тебя в комнатах величали, я в щелку глядел, порадовался за тебя, заслужил, думаю, не иначе!
— Да ты о себе скажи, где ты теперь?
Евграф одернулся, волосатое лицо его взъерошилось, он ответил степенно и жестковато:
— А по-прежнему — при анатомии. Благодаренье Матвею Василичу, опять на своем деле, с усопшими.
Матвей засмеялся, сказал:
— Прислал мне письмо, определите, говорит, опять к анатомии, скучно мне на родине, ни одного стоящего доктора вокруг, один фельдшер, а в Питере, слышь, опять хлебом кормят, опять стал народ наживаться. Вот я его и выписал.
— А ведь он меня спас! — воскликнул Никита. — Я тебе говорил, Матвей? Помнишь, Евграф, как в будке-то сидели? А?
— Никто никого спасти не может, — недовольно и все еще жестковато возразил Евграф, — каждый сам себе спаситель.
— Ладно! — перебил его Никита. — У отца бываешь?
Евграф ожил, глаза его залучились, хмелек, видно, докатился до головы, он ответил проворно и с лукавиной:
— Одолел я Василь Леонтьича! Он все говорит — выдержит, а я ему — вре-ешь, не выдержишь, Василь Леонтьич. Перетянули! Аж забранился на меня, смерть как серчает.
В кухню вбежала Ирина, завидя отца и Никиту, крикнула:
— Вон где вы! А вас-то ищут!
— Это — мой дядька, Ирина, знаете? — живо спросил Никита.
Ирина дружелюбно поглядела на Евграфа.
— Знаю. Он все не хочет мне сказать, сколько ему лет.
— А ты попытай, — насмешливо, поощряющим баском отозвался Евграф и вдруг, мотнув на Ирину головой, сказал Никите:
— Вот бы тебе такую дочку, Никита Василич!
Никита вздрогнул, хмурая улыбка сжала его рот, глаза прищурились, точно от внезапной темноты.
— Ну, прощай, Евграф, — сказал он коротко, — загляни ко мне. Знаешь, где живу?
— Люди добрые знают, — ответил Евграф.
— Прощай, — еще короче сказал Никита.
В коридоре, идя следом за Ириной, Матвей говорил брату:
— Ведь что особенно хорошо: русская, настоящая русская душа этот Евграф!
И в его голосе булькала растроганность стареющего человека.
Никита молчал.
Из столовой выходили гости. В узком коридоре теснились, медленно проталкивались в переднюю, там, по пути, заводили разговоры, останавливались, потом шли в гостиную. Нескладный, долговязый и пусторотый человек в смокинге, скаля черные корешки зубов на белых деснах, тыкался от одного гостя к другому, зачем-то таинственно потихоньку твердил:
Читать дальше