Сергей Сергеев-Ценский - Том 12. Преображение России

— Он тяжело ранен, мой сын… Но мне послышалось, что вы сказали «покойный отец»… Это что же значит? Умер или убит на фронте?

— Убит… И там где-то схоронен… А я приехал домой из ссылки только вчера… И я в доме Ивана Алексеича успел побывать, — там в нижнем этаже теперь опять как будто пансион для дураков.

— Да, на дураков моему Ване везет! — улыбнулся Сыромолотов. — Когда он уезжал, то нотариусу оставил доверенность на продажу дома, но тот решил дома не продавать: дескать — это «реальная ценность», а деньги теперь — одна видимость, и вот сдал кому-то весь нижний этаж с кухней. Я к сыну в дом, признаться, не заходил… Так дураки, вы говорите, там поселились?

— Полнейшие! — с живостью ответил Коля.

— Значит, такова уж судьба этого нижнего этажа, чтобы кто умный там и не поселился, — заметил Алексей Фомич и добавил: — Вот вы — партиец, и, значит, вам книги в руки. Скажите, — образовалась ли у нас в городе какая-нибудь власть?

— А как же! Известно со времен Ломоносова, что природа тел не терпит пустоты! — бойко сказал Коля.

— Из кого же она образовалась?

— Там теперь всякой твари по паре… Есть эсеры, есть меньшевики, есть кадеты… Только большевиков нет…

— Вот как! — удивился Алексей Фомич. — А почему же собственно нет?

— Мы пока под запретом! — и Коля Худолей приложил к губам указательный палец. — Но погодите, погодите, голубчики, — вдруг преобразился он. — Вот приедет наш Ленин, и тогда все будет по-другому.

— А-а! — протянул Сыромолотов. — Так что партия партией, а… как бы это сказать…

— Вождь вождем, — договорил за него Коля.

— Вождь вождем?

— Разумеется! Наша партия большевиков имеет гениального вождя, а где же подобные вожди в других партиях?

— Так, так… Так, так… гениальный вождь, вы сказали… А где гений, там и победа… Так всегда бывало в истории.

Говоря с Сыромолотовым, Коля Худолей понемногу отходил от киоска, и Алексею Фомичу приходилось двигаться тоже. Наконец, он заметил:

— Вы как будто боитесь, чтобы кто-нибудь вас не подслушал?

— Отчасти, конечно, в этом есть привычка подпольщика, а отчасти — ведь пока что все другие партии смотрят на нас, большевиков, косо и в Советы нас не пускают… По крайней мере, здесь в Симферополе… А как в других местах, я точно не знаю.

На перекрестке двух улиц, до которых дошли Алексей Фомич и Коля Худолей, сидела пожилая женщина в очках, а перед нею на скамеечке возвышалась корзина с пирожками, прикрытыми вышитым полотенцем. Остановившись, Коля так приковался глазами к пирожкам, что Алексей Фомич спросил его:

— Позвольте-ка, а вы не хотите ли есть? Случается это иногда с людьми.

— Очень! — признался Коля. — Мать меня кормить не может, а работы я пока никакой не нашел.

— Ну-ка, берите, сколько сможете скушать, — сказал Сыромолотов, доставая кошелек, и добавил: — Это я вам плачу за вашу газету «Правда».

Прошло еще несколько дней, пока Алексей Фомич укрепился в мысли — сходить в бывшую городскую управу, где теперь был городской Совет рабочих депутатов: не помогут ли ему выставить картину.

— Ведь эта картина — не мое только личное, частное дело, — говорил он Наде, — а общественное. Картина совпадает с событиями и всем будет вполне понятна…

— А не спешишь ли ты, Алексей Фомич? — подумав, сказала Надя. — Что-то подозрительно тихо у нас: повесили везде красные флаги, заменили полицию милицией… Кое-кто взял власть, но…

— В неопытные руки, — вставил Алексей Фомич.

— А когда же они стояли у власти?

— Ну были бы головы на плечах… Мужик сер, да ум у него не волк съел. А мне почему-то кажется, что теперь самое подходящее время для выставки. Пока тихо, а вдруг начнется борьба политических партий за власть, — и тогда уж будет широкой публике не до картины. Вообще отчего не попытаться? Может быть, как раз попадется мне человек, что-нибудь понимающий в искусстве, отведет помещение и даже, может быть, закажет в типографии афиши…

— Попробуй, — согласилась, наконец, Надя, и он пошел в горсовет.

В знакомое ему здание бывшей городской управы, теперь украшенное длинными и широкими полотнищами кумача, Сыромолотов входил с сознанием своего достоинства, как большой художник, честно и во всю силу своего незаурядного дарования трудившийся в течение двух с половиной лет.

В коридор выходили двери нескольких кабинетов, причем на дверях, обитых черной клеенкой, были плотно приклеены, а где уже болтались, бумажки с надписями от руки, что это за кабинеты.