Сергей Сергеев-Ценский - Том 12. Преображение России

Герои Ценского по большей части превосходные рассказчики, вот почему Ценский так охотно предоставляет им слово, мы же слушаем их — я не оговорился: да, именно слушаем, ибо Ценский создает полную иллюзию живой речи, — с неослабевающим вниманием, мы их заслушиваемся, как бы ни были пространны монологи Антона Антоныча, хотя бы целая новелла состояла из рассказов, имеющих более или менее отдаленное отношение к объявляемой Максимом, Лукою и Алексеем теме («Сливы, вишни, черешни»), хотя бы даже новелла представляла собой почти сплошное, лишь изредка перебивающееся репликами слушателя повествование Павла об его семейных неурядицах («Кость в голове»). «Конец света» — в сущности, новелла о мальчике, впервые попавшем на юг. Рассказы рыбовода Трубникова о лове рыбы — это «боковая» тема. И, хотя эта тема специальна, мы слушаем Трубникова не отрываясь: до того занимательно, до того вкусно умеет он рассказывать. Сказ Сергеева-Ценского — это не школа, это университет мастерства, который необходимо пройти каждому молодому прозаику.

Сергеев-Ценский виртуозно владеет просторечием. В просторечие он нет-нет да и вплетет — для колоритности, для комического эффекта — какой-нибудь книжный оборот, который его персонаж, силящийся изъясняться «деликатным способом», еще не освоил хорошенько, от которого он слышал, если можно так выразиться, только еще звон и который он употребляет далеко не всегда к месту, кстати, который подвергается в его устах забавным искажениям, сплошь да рядом сталкивается с вульгаризмами, составляющими основу его языка, что в силу контраста создает дополнительный комический эффект: «…когда я в бессознании находился…»; «…у меня сейчас головы кружение и в глазах мрак»; «…пришлось это дело оставить на произвол»; «Конечно, развитости мозгов у меня тогда после моей болезни и быть не могло»; «Она баба из себя тогда очень здоровая была: ряшка мало не лопнет, и во всех частях круглота»; «А… муж ее с морды стал еще толще, обширнее». (Все примеры из «Кости в голове».)

Из множества применяемых Ценским приемов усиления разговорности речи укажу еще на так называемый «эллипсис», то есть на пропуск иных, иногда важнейших членов предложения. Сергеев-Ценский так охотно прибегает к нему оттого, что эллиптична и живая речь, особенно если человек взволнован, если от волнения ему не хватает слов для выражения своей мысли, своих чувств: «Это кто же такой… сообщение вам такое, а-а?..» — спрашивает вне себя от возмущения Дрок («Маяк в тумане»); «Да от кого же это вы?» — спрашивает Макухин полковника Добычина, принесшего весть о начале первой мировой войны («Пушки выдвигают»).

Представитель гоголевской школы в русской литературе XX века, неоднократно выражавший свою восторженную любовь к автору «Вечеров» и «Миргорода», Сергеев-Ценский не терпит самоограничения ни в лексике, ни в синтаксисе. Роскоши словесного изобилия соответствует у него долгота периодов. Фраза Ценского следует за движением мысли, за сменой настроений, за оттенками в них.

Прислушаемся к «монологу» кухарки Мотри из романа «Пушки заговорили», просвечивающему сквозь авторскую речь: «…жила когда-то своим домком, и вот пришлось теперь жить у людей, на людей готовить, и того именно, что пришлось так, ни за что этим людям простить не хочет она, и каковы бы ни были они сами по себе, никаких в них достоинств не видит, хотя бы были они, например, полковники и не моложе ее годами; все равно у них в доме все кажется ей не по ее, и всю бы посуду тут она бы перебила, и всю бы плиту на кухне разметала, и уж наговорила бы им, своим хозяевам, если бы только дана была ей на то воля!»

Протяженность этого периода — не случайность и не каприз автора. Автору нужно здесь показать, что одна мысль цепляется у Мотри за другую, одно чувство мгновенно рождает другое, и это ее состояние закреплено автором в самом строении фразы.

Длинные периоды возникают у Сергеева-Ценского и там, где он стремится показать емкость человеческого восприятия, ту быстроту и полноту охвата явлений, которые выказывает человек, впечатлительный от природы и чем-либо пораженный: «…как она все рвалась к двери, к окну, в каком была она страшном неистовстве и как все-таки соскочила на тихом ходу, скатилась с песчаной насыпи, поднялась и потащилась назад, хромая, может быть переломив ногу, не одернув даже завороченного зеленого платья, — этого не могла забыть Таня» («Память сердца»).

В иных случаях Сергеев-Ценский, строя период, избегает союзов, и период, несмотря на долготу, приобретает убыстренный, лихорадочный ритм, превращается в калейдоскопическое мелькание лиц и предметов, в беспокойную болезненную рябь красочных пятен: «Потом все было очень остро и больно для глаз, очень беспорядочно: красный вокзал, мокрая деревянная лестница, по которой давеча бежал старик и по которой теперь его несли, деревья без листьев, фуражка начальника станции, раздражающе яркая, чей-то лохматый рыжий ус, два студента без шапок, солдатские шинели внакидку, баба с ребенком, якоря на детской матроске…» («Ближний»).