Валентин Катаев: Повелитель железа (сборник)

На это полулирическое-полудраматическое отступление меня вынудила конкретная задача, продиктованная составом сборника.

Смешны персонажи авантюрной повести А. Толстого «Необычайные приключения на волжском пароходе» — ладно бы сыщики или журналисты. Нет, крестьяне!

Рефлекторно напрашивается на уста реплика: «Святотатство!» Пресекаешь ее как недемократическую форму полемики — и тотчас в голову приходит мотивировка этого рефлекса. «Да ведь это же, — признаешься себе со стыдом, рецидив старого. Это уже тысячу раз было». Посмеялся Зощенко над каким-нибудь дураком, проживающим на территории города Ленинграда, — поднимается шум: шельмуют, как-никак, советских людей. Изобразил Ильф и Петров бюрократическое учреждение — не иначе, ополчились против.

Нравственно здоровый человек, как правило, относится к себе самокритично, посмеиваясь (в нужных случаях) над собственным несовершенством — что нимало не подрывает ни его достоинства, ни его самолюбия, ни творческих возможностей — ровным счетом ничего от своего юмористического мировосприятия он не теряет. А приобретает — как результат смеховой терапии и сатирической самооценки — трезвое и бодрое самочувствие.

Этот принцип действует и на иных уровнях, скажем, применительно к странам и народам. Куда как горды собою англичане — но вряд ли кто потешался над самодовольным Джоном Булем больше, нежели они сами. Думаю, что дядю Сэма с его козлиной бородой и бесцеремонными манерами придумали американцы — и только американцы, а уж слона и осла в качестве аллегорической фигуры на знамена двух ведущих партий налепить не мог никто, кроме самих избирателей с надлежащим стажем заокеанской «прописки». Посмеиваются над своими наследственными чертами испанцы и французы — откуда бы иначе взялись образы Санчо Пансы и Тартарена. Не сомневаюсь, что гуляющие по белу свету циклы национальных анекдотов также несут на себе печать сугубо национального «производства» с тонким знанием народной психологии, обычаев, имен, традиций.

И только у нас — у русского народа как социологической реальности и исторической общности — не заведено воспринимать национальные реликвии, святыни или даже просто типические особенности в юмористическом плане. Благоговейно — пожалуйста! Трагически — ради бога! Философски — сколько угодно! Но с улыбкой (ага, с улыбочкой — может быть, еще с ухмылочкой, с усмешечкой, с кривой гримасою, с гнусным хихиканьем) — да ни в коем случае! Нет у нас такой привычки. Вернее, не осталось. Когда-то, в двадцатые годы, на страницах юмористических журналов — да хоть того же «Чудака», выходившего под редакцией Михаила Кольцова при участии лучших наших сатириков, включая Ильфа, Петрова, Валентина Катаева, Ардова, Зощенко и многих других, попадались еще шутливые трактовки серьезных общественно-политических ситуаций, актуальных лозунгов, не были неожиданностью карнавальные прочтения исторических фактов.

Утверждать, что наш постоянный крен в сторону серьезности является данью каноническому «так уж повелось» — искажение правды. «История одного города», да и весь Салтыков-Щедрин, «Ревизор», «Мертвые души», да и весь Гоголь — вот прекрасные свидетельства такой мысли: совместимость настоящего, сердечного патриотизма с критической, сатирической, иронической интонацией в подходе к себе, к своему народу продемонстрированы лучшими образцами русской литературы: недаром ведь ее творческий метод называется критическим реализмом.

Другая особенность отечественной сатиры — ее связь с демократической журналистикой, на чьей почве в предреволюционные годы возник аверченковский «Сатирикон». Обсуждать важнейшие проблемы в легкой, непринужденной манере, не чураясь приемов и схем анекдота — это было в обычае у русских юмористических изданий, о чем свидетельствуют подшивки «Искры» и «Стрекозы», сочинения А. К. Толстого и Д. Минаева.

Традиция оборвалась на пороге тридцатых годов, с утверждением авторитарного режима, который склонен был расценивать все нестандартное, неприглаженное нонконформистское как опасный оппозиционный выпад, как бунт против «правил». Каждому, кто работал в печати и для печати, пришлось изучить эти «правила», пользуясь прагматическим способом проб и ошибок.

Впрочем, подобная практика была чревата опасностью для жизни. Спокойней было присматриваться к опыту других. А он наставлял: о серьезном — только серьезно; и особенно серьезно — об историческом. В результате — по сей день юмористы впадают в некий транс при встрече с исторической темой. И вывести их из этого состояния, близкого к параличу, могут лишь дальнейшие пробы, не грозящие наказанием.