Константин Лапин - Сердце сержанта

Я хотел обнять ее.

— А этого нельзя, товарищ лейтенант!.. Да, вы к своему начальнику сходите, вас тут искали.

В наш дом, стоявший на отшибе и в общем довольно редко посещаемый, в этот день было настоящее паломничество; под тем или иным предлогом заходили сотрудники, чтобы посмотреть на хорошенькую санитарку.

Машенька провела в Карузах весь день, мы ходили с ней на бугор к старой часовне и в дальний лес, я читал ей стихи — свои и чужие, все, что знал, — а она рассказывала о себе. Девушка перештопала мои и Сашкины носки, учила меня варить кулеш так, чтобы зернышко отделялось от зернышка: ей показалось неудобным идти в офицерскую столовую, и я взял обед на дом сухим пайком.

Она хотела уехать вечером, но мог ли я отпустить ее одну в такую темень и грязь? Однако нельзя было отлучаться из редакции: утром нужно сдать срочный материал для газеты. Я подумывал о том, чтобы устроить ее на ночлег у девчат-наборщиц, но Маша наотрез отказалась идти к незнакомым.

— Разве вы боитесь меня? — простодушно спросила она, устраивая себе постель на лавке. — А я вот нисколько не боюсь вас, с первого взгляда вам поверила. Вы большой и сильный такой, и добрый. Вы же не захотите обидеть меня.

Она рассказала о каком-то сержанте Викторе Смородине, который не давал ей проходу. Она даже ударила его как-то по лицу за то, что он назвал ее «дурехой-недотрогой». В последнем бою ему оторвало руку, и он так плакал, когда она делала ему перевязку, все просил у нее прощения.

— Простила?

— Конечно, как можно не простить, он же тяжелораненый.

Девушка легла не раздеваясь.

— Раздевайся, Машенька, а то не отдохнешь. Я работать сяду — статью к утру написать надо.

— О чем?

Я рассказал.

— Вы умный, начитанный, все знаете... — она вздохнула. — А я даже десятилетку не окончила. Если б не война, мы бы ни за что не встретились. Но после победы я обязательно кончу медицинский. Знаете, какая у меня здесь практика богатая!

— Ты всего добьешься в жизни, Машенька! Спи!

— Идите сюда, — шепнула она, — мне еще поговорить хочется. В кои веки встретились.

Я подсел к ней на лавку.

— Вы можете ответить мне, только честно, на один вопрос: у вас... есть кто-нибудь? Жена, или невеста, или девушка любимая в тылу?

— Не знаю, — сказал я честно.

Как объяснить ей, что та женщина, о которой я думал первые годы войны, сначала писала мне на фронт, и я посылал ей письма, полные тоски и тревоги. Потом ответы ее стали приходить реже, а в тех, что я получал, звучало что-то новое, непонятное мне. Скоро наша переписка вовсе прервалась... Она не была моей женой, не мог я назвать ее и невестой, но я думал о ней, особенно по ночам, когда не спалось, по-разному думал... Встретив Машеньку, я стал забывать ее.

— Скорее всего — никого нет.

— Вам никогда не придется стыдиться меня. — Неожиданно она притянула меня к себе, горячо зашептала: — Знаешь что, если хочешь... положи руку сюда! — И Маша сама положила мою руку себе на грудь. Лицо ее пылало, я еле разбирал, что она шепчет. — Если ты этого хочешь... если очень, очень хочешь и... не можешь так просто... тебе можно все, все...

Я поцеловал ее горячие обветренные губы, они стали сразу влажными, и моя отчаянная, веселая Машенька вдруг расплакалась. Ей так тоскливо без матери и малышей, так страшно порою... Она знает, что не увидит их больше.

И что это ей взбрело в голову? Я успокаивал девушку: все еще будет хорошо в ее жизни. Мне казалось в ту минуту, что Маша действительно моя младшая сестренка, которую нужно оберегать. От войны я ее не мог уберечь: это не зависело от меня, но кое-что было в моих силах...

Я и не заметил, как она уснула в моих объятиях, с росинками слез на щеках. Видно, намаялась за день. Высвободив руку, я встал с лавки. Спать не хотелось, я покурил немного, зажег свет и сел за статью. За работой я временами поглядывал на Машеньку. Во сне она была еще больше похожа на ребенка — раскрасневшаяся, с пухлым приоткрытым ртом.

На рассвете, переписав готовую статью, я разбудил Машу. Ей лучше всего уехать с первой машиной, на которой повезут газету. Так легче будет добраться до полка. Да и не увидит ее никто из наших.

Машенька минуту смотрела на меня широко раскрытыми, изумленными глазами, потом припала к моему плечу. Она была теплая со сна и такая родная.

— Ой, какой я сон страшный видела! Будто тебя ранило. Ты береги себя, пожалуйста! — А на ухо мне шептала: — Зачем ты меня вчера не послушался, глупый? Но все равно теперь я навсегда твоя! Только твоя! Мы скоро увидимся, да? Ты ведь сможешь выбраться ко мне, когда захочешь, не то что я — гвардии рядовой. Мы все еще в этой школе, у Ершовского озера. Мы с тобой на лодке поедем на остров, да?