Владимир Короткевич: Чозения

Мужчина жил обычной жизнью. Утром шел на работу, работал много и хорошо. Потом возвращался домой, какой-то час гулял с собакой. И потом уже до самой ночи не выходил никуда. Когда к нему приходили друзья или шеф, принимал их гостеприимно, но сам никуда не ходил. Ни в гости, ни в клуб, ни в кафе. Сначала знакомые тревожились, особенно шеф нервничал. Но мужчина вел себя ровно, и они тоже словно заразились его настроением и ждали.

А он не видел никакой жертвенности в своем образе жизни. Каждую минуту могли принести телеграмму, каждую минуту она могла позвонить у дверей.

Он наводил справки повсюду, но пока безрезультатно. Да и надеялся он скорей не на них. Как-то приехал к нему друг-писатель, и он кое-что, не самое важное, рассказал ему. И тогда тот неожиданно сказал:

— Слушай, а если я напишу об этом?

— Зачем?

— Напишу святую правду. Только так, как было.

— Так ты не напишешь.

— Знаю. Но ведь за каждым моим словом перед ней будет стоять воспоминание. И если она прочитает, если поймет, что ты ждешь, что она совершила глупость, — неужели она не вернется?

— Только святую правду, — сказал Северин.

— Поверь мне, она придет.

— Даже если не вернется, я буду ждать. Мне ничего больше не остается. У меня осталась она одна. Больше мне ничего не нужно.

Где-то в самом конце ноября он, возвращаясь домой, нашел в почтовом ящике толстый желтоватый конверт. Он еще не разобрал почерка, но что-то толкнуло в сердце: от нее.

«Мой милый, дорогой, первый и последний, добрый мой судья, единственно любимый! Не смотри на конверт, он тебе ничего не скажет, он брошен далеко от моих мест. Прости меня за мою жестокость, за то, что я так поступила с тобой, мой хороший. Ты должен понять из письма, что это не измена, что я никогда ни с кем не изменю тебе и что прошу я прощения не за то, что предала тебя, а только за то, что причинила тебе боль. Вот за это я и казню себя. Безжалостно казню — ты мне верь. Потому что ты никогда не сделал бы мне больно, разве что нечаянно. Но потому ты и святой, и потому я — обычный мелкий человек.

Сердце обрывается при мысли, как ты вынужден был мучиться эти два месяца, ничего не зная, не понимая, брошенный, будто преданный мною. Поверь, у меня за это время не было ничего, кроме слез. Но как я могла писать тебе? Писать — это все равно, что смотреть в глаза. А как смотреть? Одолжив глаза у собаки? Да что у собаки? Есть такие собаки, как Амур.

Я и сегодня решилась написать тебе потому, что ты простишь многое, когда узнаешь.

У меня будет ребенок. Теперь это уже точно. Спасибо тебе за него, за единственно солнечные дни в жизни, за любовь, за веру твою, которую я обманула, не желая этого.

Сегодня впервые улыбнулась. Пока сквозь слезы. Как тогда, когда Амур тащил меня на катер. Зачем ты отозвал его? Может, я и не выдержала бы, пошла, хоть и была бы потом несчастной, хоть и сделала бы несчастным тебя.

Но я даю тебе слово: больше я не буду плакать. Ради него. Он должен быть здоровым. Он должен вырасти таким, как ты: сильным, умным, добрым, самым лучшим на свете.

Из-за него я не говорю теперь, что все было напрасно, что я не должна была идти на то, чтобы быть с тобой. Нет, я лгу. Даже без него я бы все равно не жалела ни о чем. Ни о той ночи, когда рыскал леопард и ты вынужден был лечь в доме (бог ты мой, до чего меня к тебе тянуло!). Ни о том страшном, что почудилось тебе и что заставило меня прийти к тебе самой. Ни о женьшене я не жалею, ни о лианниках. Ни о чем. Благодаря всему этому я узнала тебя. Лучших, других нет и не будет. Безрассудно после леопарда иметь свидетелем кошку.

Я снова солгала. Совсем не этот твой сон, совсем не желание утешить. Я сама искала утешения. Больше не могла. Пришла к тебе с радостью и облегчением, с ощущением самого большого счастья. Да и кто мог чувствовать что-то другое рядом с таким, как ты!

Родной мой, как мне хочется сесть у твоих ног, положить голову тебе на колени, целовать твои сильные руки, не сопротивляться твоей ласке. Как мне горько, что этого не будет. Постараюсь хоть немного объяснить тебе почему. А ты пойми, прости глупой бабе, которая больше всего на свете любит тебя. Я все-таки баба. Не думай обо мне ни лучше, ни хуже того, чего я стою.

Я боюсь. Помнишь, когда джунгли вились над нами? Я хотела, чтобы ты вечно обо мне думал, чтобы это никогда не прошло. И я дрожала от мысли, что это пройдет. Я не перенесла бы этого. Я знала, что все кончается на земле, бессмертие живет только в воспоминаниях. Да, так, я мучаю тебя, я — дрянь, и зачем тебе такое бессмертие и то, что ты вспоминаешь меня и что будешь помнить теперь до конца?! Но каждый день на земле умирает любовь, и люди равнодушно проходят мимо дорогих когда-то могил.