Олесь Гончар: Юг

Муж мой тоже был коренной днепровец, лоцмановал с товарищами. Водил чужие плоты сверху вниз через все девять порогов. Это они ему, бедняге, и век укоротили… Опасная, страшная была работа! Иные не выдерживали. Когда приближаются, бывало, к порогу, то прощаются друг с другом, крестятся, а потом, связавшись между собою канатами, пускаются стремглав вниз, в ревущий омут. Бревна иные, ударившись о камни, свечками взлетают вверх. А мы, жены, стоим на берегу. И я стою сама не своя. Потому что не знаешь, обойдется там счастливо или, может, прибьет волной к берегу твоего мужа с раскроенным черепом.

Вот так и я своего дождалась. Как-то под вечер принесла низовая волна моего Свиридона и выбросила на берег… Принимай лоцмана, своего хозяина! И — всё. Вернулись мои дети домой сиротами, а я — вдовой.

После того, бывало, места себе не нахожу, когда зашумят пороги. Будто душу из тебя заживо вытягивают. А нужно сказать, что шумели они не всегда, а только на дождь, на непогоду. Были для села вроде барометра. Когда хорошая погода, — их не слышно, молчат. А когда зашумят глухо где-то ниже и выше села, — так и жди завтра какой-нибудь напасти: бури-непогоды, ливня или града… Мечусь, бывало, как неприкаянная, услыхав тот шум. А он всюду тебя находит, рвет тебе сердце, о муже напоминает…

Старший сын, когда подрос, тоже заупрямился: пойду в лоцманы.

Не пустила. Хватит, говорю, с нас и одного. Иди лучше к Осауленко внаймы, засыпай ему хлебом коморы, пороги там тоже высокие. Это у нас кулак был, Осауленко. Собак полон двор, лошади, как драконы. В воскресенье мчится по улице, ни на кого не глянет, не поздоровается. Сворачивай поскорей, а не то раздавит. Наилучшие земли, плодородные склоны занимал. А если случится, что чья-то курица его межу переступит, — убьет сразу. На жалобы, на слезы никакого внимания не обратит: «Надо мной и небо мое».

Послала к нему сына. Гнул там спину, аж пока коллективизация не началась. Вот тогда мы вздохнули по-настоящему! Осауленко выпроводили вон из села. Поехал куда-то пасти белых медведей.

А сын мой вскоре стал собираться на Днепрострой. В то время туда двигалась молодежь из всех наших приднепровских сел. «Еду, говорит, мама! Похороним пороги — осветим все вокруг электрическим солнцем». Я не возражала, хотя и мало верила в его слова. Да как же это, думаю себе, можно похоронить такие громады, тот ужас, что веками лежал поперек Днепра? Что значит темная была, — улыбнулась неожиданно лоцманка.

— …А строительство шло и шло. Уже целые села стали переселяться подальше от берега, в степь. Мы на возвышенности, поэтому нас не трогали. И вот в один прекрасный день, уже после весеннего половодья, смотрим — вдруг вода прибывает! Будто наступает вторая весна. Сначала затопило осауленковский луг, что тянулся низом по краю села, потом стали уменьшаться пороги, зарылся в воду здоровенный камень, торчавший посреди Днепра как раз против моих окон. Мы его называли Драконом. Переспали еще ночь, просыпаемся утром — мамочка моя родная! Нет уж ни порогов, ни Дракона, ни старых берегов. Все покрыто водой, красуется перед нами — сколько глаз охватывает — большое озеро Ленина!

Приходят соседи, весело разговаривают, шутят: что это, дескать, лоцманка, у тебя за сын? Пороги затопил, синее море под материны окна привел.

Очень скоро осветились наши колхозы, район за районом. Стройные металлические мачты украсили степь. У моей кумы прямо на огороде поставили трансформатор, она даже боялась вначале, что гроза ударит. Потом привыкла. Да и как не привыкнуть: молотилки, веялки, триера, мельница, мастерская — все работало на электричестве. Засияла и в моей хате лампочка Ильича. С тех пор уже ни у кого не увидишь на потолке круга сажи от каганца, всегда чисто.

Приехал мой Василько с Днепростроя в отпуск. Уже партийный, образованный, уже техник, или механик при турбинах. Погостил недели две и говорит: «Поедемте, мама, покажу вам электрическое сердце Украины — Днепрогэс». Поехали. Обошла я с ним все сооружения. И на плотине была, и на пульте, и внизу, возле самых турбин, и шлюзовалась два раза. Вернулась домой, рассказываю нашим колхозникам все, что видела: электрическое царство — и только. «Я, говорю, уже, наверно, в коммунизме побывала».

С тех пор мы уже не могли представить себя без Днепрогэса. Для всех наших колхозов он стал родным. Срослись мы с ним едиными жилами. Он заболеет — и нам больно. Погас в хате свет — уже переживаешь: не авария ли там? Загорится — радуемся: все, значит, в порядке.