Юрий Белостоцкий - И снова взлет...

— Понимаю. Только… только думала, вам это будет не трудно. Я ведь еще ни разу не танцевала с мужчиной.

— Вон оно что! Мама не велела?

— Меня не приглашают, никогда не приглашают.

— Отчего же?

— Что я маленькая, наверно.

— Господи, — простонал Кирилл, чувствуя, что после этих ее слов его уже не хватит не только на то, чтобы ее окончательно и бесповоротно отшить, как он задумал сначала, а даже обратить все это в шутку, чтобы хоть без особых потерь выйти из этого чертового круга. Единственно, на что у него сейчас еще достало сил, так это как-то безотрадно поворочать языком во рту, словно там вдруг вскочил чирей, и потом сказать охрипшим голосом:

— Веди, твоя взяла.

— Всего-то один танец, товарищ лейтенант. Один-единственный.

— Веди, злодейка!

Когда они вошли в зал, скамеек там уже не было — часть их вынесли наружу, часть рассовали по углам и на освободившемся не бог весть каком пространстве уже вовсю кружились пары. Шарканье множества ног почти заглушало голос певицы, певшей про синий платочек, но Кирилл все же разобрал, что до конца пластинки еще далеко, и, отыскав глазами свободный пятачок, почти силой втолкнул туда свою партнершу, бесцеремонно взял ее за талию и повел по кругу. На нее старался не глядеть, по сторонам тоже, а как только деформированный усилителем голос певицы подвел их к самому барьеру, за которым, как на Олимпе, восседало дивизионное начальство, вообще согнул шею коромыслом и уже не видел ничего, кроме как двух бордовых лычек на погонах своей неказистой партнерши и плотных прядей ее закрученных в штопор волос. Он знал, кожей чувствовал, что Светлана Петровна сразу же, как только он пошел танцевать, заприметила его, а сейчас вообще не сводила с него глаз — она была здесь в этот момент, рядом, и если бы не музыка, он, возможно, даже услышал ее дыхание — и, конечно же, что-нибудь да говорила своей кокетливой соседке слева (это, кажется, была жена начальника метеослужбы дивизии) по поводу его партнерши, едва достававшей ему до плеча и потому производившей рядом с ним довольно забавное зрелище. А может, она его партнершу вовсе и не замечала, а смотрела только на него одного и, возможно, любовалась им исподтишка, но он упорно, хотя это и стоило ему больших усилий, не замечал ее присутствия — пусть знает, как аплодировать тому красавчику в трусиках с кармашком. Правда, поздороваться с нею все же бы не мешало, ну, хотя бы кивком головы или глазами, ведь нельзя же было вот так до бесконечности делать вид, что ее не замечаешь, когда крутишься у нее перед самым носом, иначе она вообще подумает о тебе бог знает что. Но то говорил ему голос благоразумия, а оно, благоразумие, в данный момент находилось во вражде с уязвленной и потому опасной гордостью, и гордость эта брала верх. Но, странное дело, счастливым или хотя бы чуточку отмщенным он себя не почувствовал. Хуже того, без видимых причин он начал даже раздражаться. Его вдруг стали раздражать сперва соседи, ненароком толкавшие его то в бок, то в спину в самый неподходящий момент, потом музыка, которой бы давно пора было кончиться, а она не кончалась (Кирилл даже не заметил, как одну и ту же пластинку пустили без перерыва на второй круг), а затем он пришел к выводу, что партнерша его, хотя и старалась изо всех сил, танцует безбожно плохо, сбивается с такта, позволяет наступать ей на ноги, и он, не сдержавшись, прямо заявил ей об этом:

— Тебе бы лучше петь, а не танцевать, петь у тебя лучше получается. Ты что, не можешь сразу повернуться. Постаралась бы уж, раз такое дело.

— Я стараюсь, да не получается, — покорно согласилась та и попробовала объяснить причину, насколько, конечно, это было возможно во время танца: — Я вам уже говорила, что это первый раз. Ну, что с кавалером, до этого-то я все с девчонками танцевала. И всегда за кавалера. Понимаете, за кавалера? Вот у меня за девчонку и не получается. А за кавалера, наверно, получится. — И вдруг предложила, замерев от собственной же смелости: — Может рискнем? А? Я буду вас вести. Попробуем?

Кирилл сделал круглые глаза — эта Малявка, видно, сам дьявол, откомандированный из ада, чтобы специально его сегодня помучить и сделать всеобщим посмешищем еще раз, и он, решив с нею больше не церемониться и рассчитаться за все сполна, резко оборвал танец, на виду у всех согнулся над нею, как коршун над цыпленком, и, казалось, уже начал было отыскивать у нее на голове это самое темячко, чтобы клюнуть туда наверняка и окончательно, да было, верно, у этого бедняги на роду написано, чтобы поступать сегодня как раз наоборот задуманному. Постояв так, в этой коршунячей позе, несколько мгновений, впрочем вполне достаточных, чтобы создать в зале пробку и недовольство танцующих, он затем с какой-то непонятной трагичностью выпустил из груди воздух и вдруг сам, первым, осторожно, точно его могло ударить током, опустил свою огромную ручищу на ее хрупкое плечо и безропотно позволил ей повести себя в безостановочно наяривающем танце в самую гущу танцующих. И тут же почувствовал — Малявка на этот раз попала в свою стихию, начала действовать увереннее, легким прикосновением руки она уже на втором шагу подчинила его себе целиком, без остатка и, как опытный штурман, безошибочно повела его по самому большому, внешнему кругу, счастливо избегая опасных столкновений с другими парами, а затем заставила выделывать такие замысловатые и рискованные коленца, что на них стали с любопытством оглядываться и перешептываться, а потом и пробовать делать то же, что делали они, только частенько невпопад, мешая другим, и кончился этот длинный, в две пластинки, танец тем, что когда эта необыкновенно комичная и в то, же время чем-то симпатичная пара уходила из зала на свежий воздух, а точнее — когда гордо раскрасневшаяся Малявка повела за собой, как бычка на веревочке, верзилу летчика к выходу, люди, не сговариваясь, дружно захлопали в ладоши.