Дмитрий Урин - Крылья в кармане

Она ушла, шляпочница, студенческая подруга, смешная старушка.

Заснуть он не мог, потому что в верхней квартире было какое-то сборище — вечеринка или именины — и много шумели.

Ленивый и безвольный сидел он на кровати в одном чулке и говорил жене:

— Вот кто вы такие. Вы — шляпочницы. Женщин нужно выгонять отовсюду.

— Ты что, сдурел? — спрашивала жена.

— Нет, я не сдурел, — он говорил тихо, выдавливая слова, долгие, прожеванные, тягучие. — Она, эта женщина… Клавдия, бомбы когда-то бросала. Да перестаньте вы! — крикнул он в потолок.

Наверху танцевали и пели. Он укрыл голову одеялом и хотел уснуть, но не мог. Наверху пели:

— Га-а-а! Ага! — стонал доктор. — Прекратите.

— Сволочи, — сказала жена. — Покоя не дают.

Надев халат, на халат пальто, она пошла наверх и громко позвонила. К дверям подбежали сразу десять молодых людей. Они стояли тесной кучкой, глядя на ее дрожащую, пышную, дряблую фигуру в узкой рамке дверей.

— Ради бога, — сказала она, — не пойте этих песен. Мой муж был на каторге. Ему тяжело.

— Хорошо, товарищ, — сказал какой-то юноша и крикнул: — Тише!

В это время толпу молодых людей растолкала хозяйка квартиры, краснощекая, вся в сутолоке, — суета была и в глазах ее, и в волосах, и в оправляемом платьице.

— Простите, гражданка Шварц, — сказала она, — у нас именины и…

— Пожалуйста, — смутилась докторша.

А какой-то голос сзади добавил к словам хозяйки:

— И помолвка.

Жена возвратилась. Наверху было тихо. Муж еще стонал.

— Спи уже, — сказала она и легла.

Ночью она проснулась. Сверху слышалась песня, в которой нельзя было разобрать ни слов, ни смысла:

Шварц в нижнем белье стоял на стуле и половой щеткой стучал в потолок так, что начала сыпаться штукатурка.

— Что с тобой? — вскочила она с постели. — Да дай ты им помолвку справлять!

Но он не слушал ее и стучал серьезно, сосредоточенно, будто хотел пробить потолок, протолкнуть щетку через крышу в небо, будто была у него в этом серьезном стуке какая-то злая, давно задуманная цель.

1927

Кинематограф напоминает сны.

Дрожащие картины мягко текут под музыку, которую слушаешь глазами, вбираешь легкими и неведомыми путями пропускаешь в жилы. Кровообращение музыки в кинематографе — как во сне, во сне — как в кинематографе, — кажется органичным в часы демонстрации картин и сновидений. Если затаить дыхание, закрыть глаза и зрительно задуматься, очень легко можно представить, вернее, напомнить себе пульсацию этой музыкальной аорты.

Наши сны конкурируют с кинематографом. Молодость лишает меня возможности говорить о старой технике сновидений, но мне кажется, что только в последнее время вошли в наши сны наплывы, крупные планы и двойная экспозиция. И опять-таки — молодость лишает меня возможности спорить о том, кто у кого заимствует эти фокусы зрительной гармонии. Поэтому, должно быть, я и забыл, где узнал фантастическую неправдоподобную историю Мартына Христорухова.

Сочинилась ли она мне во сне, утомительном сне, после целого дня газетной спешки и обиженных надежд?

Видел ли я ее когда-то на одном из бесчисленных экранов, познавая за четвертак душевную скуку тапера и расползание бархатных диафрагм?

Не помню, где я узнал эту историю.

Во всяком случае, время значительно переделало ее помимо моей воли.

Мартын Христорухов вышел на свет божий из Александровской больницы. Его сдали туда в дифтерите, в золотушных струпьях, в грязи какие-то цыгане. Они валялись по полу перед доктором, перед сестрами, умоляя забрать мальчишку. Когда же мальчишку записали и положили в соответствующую палату, цыгане исчезли, прихватив с собою двух больничных индюков.

И вот, выздоровев, восьмилетний Мартын прямо из больницы вышел на божий свет. Его едва не раздавил трамвай на божьем свете, его кляли прохожие и били кнутами кучера. Улицы божьего света показались Мартыну странными, извозчичьи лошади и битюги — незнакомыми, а если где и встречались палатки на колесах, то там продавали квас.

Побродив по божьему свету, Мартын проголодался, утомился, сбился с пути и, не зная иных мест, пошел обратно в больницу, где и остался на всю жизнь, где стал приемным сыном доктора Смертенко. Доктор сделал для него все. Воспитал его, отдал в гимназию, вывел в люди и умер.