Константин Борин - О чём шепчут колосья

— Ты с кем, голь перекатная, так разговариваешь! — накинулся он на отца.

Приказчик подлил масла в огонь. Борин, мол, хотел охмурить его, подсунуть смоченную бечеву.

— Обманывать? Не позволю!.. — И охмелевший купец со всего маху ударил отца верёвкой по лицу.

Я ждал, что отец не стерпит обиды, даст сдачи, но он пальцем не пошевелил: молча посмотрел на купца и ещё ниже опустил перед ним свою рано начавшую седеть голову.

Невмоготу было смотреть на отца. Сами по себе сжались пальцы в кулак. Я хотел броситься на Аршинникова, укусить ему руку, но отец молча отбросил меня в сторону.

— Сделай милость, Иван Максимович, сам посмотри и оцени, — покорно упрашивал он купца. — Бечева сухая, нитка ровная, как проволока, крепкая, товар весь светится.

— А чего смотреть?

— Войди в моё положение, кормилец…?

— Войти можно, а чего не войти, — смилостивился Аршинников, — я человек добрый. Прими, Урядов, товар. А за влажность удержи.

Сказал — отрезал.

Когда товар был взвешен, Урядов выписал две квитанции: по одной в аршинниковской лавке мы получили ржаную муку, сушёную рыбу, по другой — пеньку.

— Тятя, а тятя! Почему ты ему не ответил? Почему сдачи не дал? — спросил я, когда мы отъехали от купеческой лавки. В моей голове никак не укладывалось, что отец, человек крепкий, сильный, каких среди жестелевцев было немного (ему ничего не стоило подхватить с пола на плечо куль соли, мешок муки), так легко покорился толстопузому Аршинникову,

— Эх, Почему не ответил… — с горечью сказал отец. — Ударил бы, да ещё как ударил, кабы не думал о вас — о детях своих. От купцов и их приказчиков мы зависимы… Начнёшь ему перечить — выгонит. На моё место сотни других колёс найдётся. Сколько лет на него спину гну, а он только знает одно: «Эй, ты!» Хоть бы раз по-человечески обратился, хоть бы когда-нибудь по имени-отчеству назвал…

— А чего, тятя, он людям «эйтыкает»?

— Не скрашивай, Коська. Мал ты ещё годами. Сейчас не поймёшь — с летами поймёшь.

Действительно, многого я тогда не понимал. Не понимал, почему жизнь так несправедливо устроена: горбатовские купцы владеют каменными домами, едят каждый день обед из четырёх-пяти блюд, а те, кто на них работает, отдыха не знают, живут в хибарках и щи с мясом видят чаше всего во сне.

Отец обычно отмалчивался. А в первых книгах, которые я тогда успел прочесть, ответа на этот вопрос не было,

Выехали мы на окраину города. Где-то совсем близко от большака, окаймлённого берёзками, заиграла гармонь и звонкий девичий голос запел:

— «Всю-то силушку положишь и заплакамши пойдёшь», — повторил отец, чувствуя, что в этой частушке, сложенной народом, вся правда и вся горечь его жизни.

— Неужто не найти на Аршинникова управу?

Отец усмехнулся, обнял меня:

— Опасно мыслишь, сынок… Что с этой пиявицей ненасытной поделаешь? В его руках всё. Пеньку кто нам— для обработки даёт? Аршинников. Продуктами кто в долг снабжает? Аршинников. Кто бечеву с выгодой для себя скупает и потом астраханским рыбакам перепродаёт? Опять же Аршинников. В его руках и деньги, и пенька, и лес, и вода. А ты хочешь, чтобы я на него руку поднял… Опасно мыслишь, сынок, — повторил отец.

Мои «опасные мысли» были схожи с думами многих моих сверстников. Помнится, в биографии Николая Островского есть один любопытный эпизод. Однажды Островский в детстве принёс домой где-то с трудом раздобытый им французский роман. В книге был выведен самодурствующий граф, как две капли воды похожий на горбатовского Аршинникова. От безделья граф издевался над своим слугой как только мог.

Читая вслух этот роман матери, Островский решил внести в него свои исправления. В книге было написано, что после каждого удара лакей униженно улыбался и уходил. Островский же прочёл это место так: «Тогда лакей обернулся до этого графа да как двинет его по сопатке! И то не раз, а два, так, что у графа аж в очах засветило…»

Мать прервала чтение: «Погодь, погодь! — воскликнула она. — Да где же это видано, чтобы графа по морде били?!» Она не верила, что простой человек мог постоять за самого себя.

Отец мой точно так же думал. Он не умел постоять за себя, не смел руку поднять на горбатовскую «пиявицу ненасытную».