Пётр Капица: Правила весны

Стоим тесно, точно прижались. Грудь с грудью, лицо в лицо. Удивляемся тому, что в нас таится столько слов. Молчим. И молчать хорошо. Мои руки опять начинают буйствовать. Нинкины не сдают.

Война рук.

От возни Нина заглушено взвизгивает, смеется… От промаха ее лицо летит в мое. Она падает на меня. Можно задержать, предотвратить крушение. Но нет. Магнит молодости действует с невероятной силой… Губы врезаются в губы и застывают. Потом как бы испугавшись этой магнитной силы, Нина быстро отрывается и бегом к себе в комнату.

«Гарбузия» сопит, бредит, скрипит зубами, ворочается. Ложусь на выгнувшуюся верблюдом койку. Губы горят, точно с них кожу сорвали. Сегодня они узнали, какими сочными и злыми могут быть губы девчонки.

Последние три дня «колуна», Только три дня разбивают то, что создалось за два года.

Откуда это такая злоба, раздражительность. Хочется огрызаться, бить, кромсать. Больше всего достается Чеби:

— Голодай из-за этой вороны.

Чеби хмурится, оскалившись — сует под нос кулаки. А раз кулак под носом — значит быть драке.

Драки вспыхивают, как порох. Разнимающйе и те, стараются влепить кому-нибудь затрещину. От этого «гарбузия» пустеет.

Наши хождения табуном кончились. Каждый сам себе добывает шамовку. У каждого вдруг появились свои личные друзья. Свои интересы. В «гарбузии» стараемся не встречаться. Бродим по чужим комнатам.

Мир стал неуютным и злым.

Эти три дня прячусь от Нины. Бесцельно болтаюсь по улицам. Не раздеваясь, засыпаю, уткнувшись лицом в подушку.

Получка — день обжорки. В фабзавуче праздник.

С утра в цехах лихорадка: первогодники поочередно выбегают посмотреть на проходную, которая пропустит сумку с деньгами. Второгодники бегают в местком.

Небольшой, толстенький, как обрубок, предместкома, жестяник Лешка, поминутно звонит по телефону.

— Центральная касса? Центральная, кассир вышел? Что? Что? Уже идет? Идет, ребята.

Толпа сборщиков членских взносов быстро расхватывает списки и немедля разбегается по цехам сообщить радостную весть.

— Ребята, кому должен, всем прощаю.

— Кто на уголок? Сюда…

— А бумажки-то новенькие, двадцатипятирублевенькие.

— Старо. Мне червончики подавай, чтоб хрустели да в дырку не проваливались.

— Гуляй ты, новая деревня…

Напряжение увеличивается. Даже солидный третий год — чернорабочие, кочегары — начинают поглядывать на проходную.

— И-де-ет!

— С сумкой и охранником милашка вкалывает.

Это пролетает по всем мастерским и классам.

Новая забота.

— Чья очередь первым к кассиру?

В литейку пришла курьерша.

— Литейщики, получать карбованцы.

Радостный рев. Инструмент в сторону. Мыться некогда. Коричневые спецовки, вырвавшись из узкой двери, галопом мчатся в спортзал. В зале из столов замкнутый круг. В кругу кассир и вереница сборщиков.

В цехах нетерпение.

— Что же это литейщики так долго получают?

Слесаря бунтуют. Пробуют пробраться в спортзал, но зоркие мастера ловят и беспощадно записывают в последнюю очередь.

В столовой обжорка. Баррикады из грязных тарелок, стаканов, вилок, ложек…

Серебро моих карманов воинственно звенит. Я один из самоотверженных героев обжорки. Под боевое чавканье увеличиваю баррикады. Прибывают новые силы…

Шмот, точно разведчик дикой дивизии, зажав в зубах громадный бутерброд с икрой, тащит в руках две тарелки клюквенной крови, залитой молоком. Под мышками пара мучных снарядов — булки. Он двигается на меня, складывает все и рапортует:

— Гром, что это Чеби деньги не берет? Говорит — катитесь… Возьми хоть ты, а то в два счета проем.

От денег отмахиваюсь. Иду в слесарку: Юрке все известно.

— Чеби не берет — загнулся… Самохин не будет отдавать монету, хочет самостоятельно. Толька не подпускает близко. Ощерился и злится. Раз они, так и я не отдам… Жрать нечего будет, а не поклонюсь таким идиотам.

Хочу выругать, а он уже улетел — занят здорово.

Значит полный развал «гарбузии».

«Гарбузия».

Почему нас еще зовут «гарбузией»? Чем не «ягрунки»? Теперь у каждого своя кружка, свой хлеб и жестянка сахару. Свои книги, койка, сундучек. Как у всего общежития. Звонкое слово «гарбузия» надо зачеркнуть, а на двери поставить мертвую цифру — комната № 16. Тогда — кругом шестнадцать.

Одна рука заблудилась в зарослях волос, дергает их. Мнет. Другая ломает карандаши на истерзанных листах бумаги,

От всего «гарбузовского» осталось только это. Осыпаю листы россыпью букв, чиркаю, мучаюсь, сбирая их в колонны. Рядом сидит Шмот и мастерит из картошки, соли и хлеба бутерброды. Грица в своем углу разучивает стойки на руках. Пыхтит, падает, гремя каблуками о пол.