Александр Аборский: Год веселых речек

Сели, и сразу стало жарко: ни воды, ни саксаула вблизи не было, только редкие серо-зеленые стебли многолетней травы.

Таган сиял свою белую рубаху и привязал ее к кусту черкеза, загородив Ольгу от солнца.

— А вы?.. А ты? — забеспокоилась она.

Ей очень шло бледно-розовое с короткими рукавами платье, сшитое к празднику. За весну у нее здорово загорели руки.

— Ай, мне все равно. Не думай обо мне, — с какой-то мрачноватой отрешенностью сказал он.

— Не думать о тебе — смешно! А чем бы я тогда занималась? Вот смешно!..

— Я тебя люблю! Я люблю тебя! — громко сказал Таган, совсем не слыша ее слов. — Ни о ком, ни о чем, кроме тебя, не думаю, и ты знай об этом. У меня в жизни — только тебя любить. Не знаю, как сказать, и по-русски не знаю, и по-туркменски… Работу забыть могу, родных забыть. Будто грех на себя взял и… не знаю, как сказать! — Он не смотрел и не касался ее, как виноватый сидел поодаль, странно вытянув шею.

— Как сказать? А вот и сказано, Таган… А мне, разве мне легче? — Ольга повернулась к нему лицом. — Оба мы глупые-преглупые, я и совсем глупая, такой еще и не найдешь, так далеко от дома, так далеко… — бессвязно и еле внятно повторяла она, и Таган даже не заметил, когда она умолкла.

Было тихо, прошло неизвестно сколько времени. Ольга упала на песок и заплакала. Сквозь всхлипывания прорывались слова: должно быть, мать и отца призывала на помощь, и это становилось тягостным.

Никто не слышал и не видел их. Таган на коленях подполз, бережно отнял от песка ее голову, прижался к лицу, стал целовать, не помня себя.

— Прости, пожалуйста, прости, — сказал наконец Таган и, сильно оттолкнувшись руками, вскочил, а она ещё сидела несколько минут, лишь изредка печально, совсем по-бабьи, качала головой.

— Вот тебе и заговорщики…

Сколько они здесь — час или три час? Майский день еще не кончился. Солнце пекло вовсю с той стороны, куда бежал поток, рябивший в глазах.

Таган нарвал жесткой травы, и, стоя на траве у берега, они долго умывались. Изредка по воде доносился машинный гул, объездчики запускали мотор.

— Нас там ругают, — сказала Ольга.

— Пусть. Зачем о них думать? — ответил Таган. — Я буду думать только о тебе. Помнишь, из театра ночью по снегу шли? Я тогда хотел сказать все, а потом — в поезде и дома — ругал себя за то, что не сказал.

— Ну тебя! Скажи, кто у нас будет на свадьбе?

— Много или мало назвать?

— Много.

— Во-первых, все самые лучшие люди. Во-вторых, остальной мир: звезды, птицы, дедушкины кони, ну и конечно, белые верблюдицы под ковровыми попонами. И семь «чах-пахов». Ты не против «чах-пахов»? Ты уже причесалась?

— И я так думала, не веришь? Честное слово! — уверяла Ольга.

— И реки. Самодельные реки. Вот как эта. И которые еще краше и сильнее ее. Какие ты захочешь. Когда реки будут петь, ну, в честь этого… не все поймут, а мы с тобой поймем, вот как сейчас я понимаю ее язык. Я болтаю чепуху, не сердись, пожалуйста. Тебе не холодно? Прости, тебе не жарко?

— Поцелуй меня, и нам надо торопиться. Ой, нас ругают! Идем, идем! Видишь, я оцарапала руку. Мы претворимся: упали с мотоцикла.

— Мотоцикл буксовал на повороте, застрял в песке, мы едва вытащили несчастную Мередкину машину. Черт побери этот Мередкин мотоцикл, хоть он, я уверен, ничем не хуже ахалтекинской лошади. Все-таки черт побери его, правда! Я б закинул его в канал, жаль только… он счастливый!

Их никто не ждал, и о них никто не тревожился. Тревога была по иному поводу. Со Скобелевым беда: опять у него сердечный приступ; уже отправили в город. На полуглиссере с больным послали провожатую — медсестру из поселка.

Печальная новость. Ольга не удержалась — сразу в слезы. Ей самой надо бы ехать с Сергеем Романовичем, ведь в городе у него нет близких. Каратаев возразил, что все равно больной не согласился бы: «Лугина в какой-то мере заменит меня», — это его собственные слова. Кстати, Сергей Романович отверг и других, желавших ехать и помогать ему. Состояние же у старика в самом деле неважное, но — и не подступись, добавил Каратаев. Горе с такими рыцарями, бравируют самообладанием.

Девочки обрадовались возвращению Ольги, одолевают вопросами: куда ездила, чем оцарапала руку? Действительно, выше локтя красовалась ярчайшая полоса, и, кажется, даже кровь сочилась. Надо было обманывать маленьких подружек: на крутом повороте упала с мотоцикла и содрала кожу о корень колючки. Это еще что: едва в канал не свалилась!

На кошме дремал Николай Тимофеевич, а рядом мужчины философствовали за зеленым чаем. Молодежь близ котла образовала свой кружок. Каратаев установил лимит на вино, бочонок держал при себе, но ребята изыскали резерв — просто-напросто вытащили из куста сумку железнодорожников. Таган подозвал Костромского, сказал ему: