Виль Липатов: Анискин и Ботичелли. Киноповесть

– Предупреждать не надо, сами понимаем! Ни один глаз не заметит… Вы и то лагерь Фантомаса неделю найти не могли!

Анискин обиделся.

– Неделю! – воскликнул он. – Да не больше четырех дней!

– Неделю! – сказал Петька.

– Ну и ну! – рассердился Анискин. – Арш выполнять задание!

Парнишки исчезли, Анискин, посидев немного, чтобы перевести дыхание, поднялся, подошел к окну, уселся на подоконник. На улице появился матрос первой статьи Иван Григорьев, растерзанный, опохмелившийся, слегка покачивающийся. Он шел явно к милицейскому дому, но вдруг остановился и начал приводить себя в порядок – пальцами пытался вернуть складку на брюки-клеши, тельняшку туго заправил за ремень, фуражку, примерив ребром ладони, строго направил по носу. Вошел в кабинет, мрачно поздоровался.

А Н И С К И Н. Сердечно благодарю, что почтили присутствием!… Вот скажите вы мне, товарищ старший матрос, что вам споет, ежели вы бушлат утратили, мой старинный дружок капитан парохода «Пролетарий» Семен Семенович Пекарский?

М А Т Р О С. С парохода списать могут!

А Н И С К И Н. Во! Держи бушлат, за тобой… Сколько стоит бутылка «Экстры»? Отдашь, когда я тебя на «Пролетарий» поведу.

М А Т Р О С. Все равно ничего не знаю, никакой связи ни с кем не имею! Пропадай, моя телега, все четыре колеса!… Бушлат не возьму – все одно мне реки больше не видать, а я без нее…

А Н И С К И Н. Стоп! Встать! Смирна!… Вот так, молодца! Не можешь, значит, жить без Обишки? Не можешь, а бушлат не берешь! Я те пропаду, Григорьев! Ты – баранаковский?

М А Т Р О С. Но!

А Н И С К И Н. Макара Аверьяновича Григорьева, который одна нога, сын?

М А Т Р О С. Сын.

А Н И С К И Н. Я те пропаду, алкоголик несчастный! Я те так пропаду, что ты… Стой! Не шевельсь, ежели тебя по стойке «смирна» капитан милиции поставил! Одень бушлат. Теперь так: на-пра-ва! Из кабинета шагом – арш!

Под тремя старыми осокорями, на исторической в масштабах деревни скамейке сидели Анискин и Ольга Пешнева. Она была непонятно какая – трезвая или пьяная. Сидела неподвижно, глядела, упершись затылком в черную кору осокоря, на Заречье.

– У меня сколько на счету мужиков пить бросило? – сам себя спросил Анискин и начал загибать пальцы. – Завклубом, Васька Опанасенко, Еремей Костерин, пастух Сидор, что сейчас кнутом щелкает и на коров строжится… Мужики! Пропойцы – не моги трезвыми видеть, а вот… А вот с тобой, бабой, извиняюсь, женщиной справиться не могу, ровно с попом-расстригой Васькой Негановым… Это как так? – Задумался, тоже стал глядеть на розовеющее Заречье. – Правда, фельдшер Яков Кириллович мне говорил, что ежели баба к водке, как грудник к сиське, прильнет, то ее тяжелее отвадить, чем мужика… Такова, говорит, у бабы, виноват обратно, женщины, нервна система и… эта… конституция…

– Ты замолчишь, дядя Анискин, или не замолчишь? Ты понимаешь, что из меня душу вынаешь?

– Да нет, понимаю… Чего мне не понимать, ежели я душу из тебя согласно плану вынимаю…

– Я оттого и пью, дядя Анискин, – пронзительно говорила Ольга, – что безмужня, бездетна, бездружна. Ну, нет на этой земле человека, которому Ольга Пешнева в нужности бы находилась!

– Но ведь это черный круг получается, Ольга! – тихо отозвался участковый. – Безмужня – так кто на тебе женится, если ты всегда насквозь пьяная? Бездетна – так разве тебе можно хоть от кого ребенка заиметь? Бездружна – так… Ну, чего еще можно говорить… Может, лучше помолчим, подумаем?

– Помолчим, дядя Анискин, подумаем…

Ах! Вон он и полыхнул – зеленый луч, которого, мало надеясь на удачу, все-таки ждал Анискин. Тонким прожекторным пучком луч возник в Заречье, скользнул по небу, зазеленил все и – пропал, исчез, точно видение.

– Зеленый луч! – прошептала Ольга Пешнева. – Второй раз в жизни вижу…

– Я в пятый раз, – подражая ее тону и голосу, произнес Анискин. – А есть люди, которые по десяти разов видели, например фельдшер Яков Кириллович… Но дело не в том, Ольга, не в том!

– В чем же, дядя Анискин?

– А в том, что мне тебя при себе самой сейчас придется оставить… Глянь: пароход «Пролетарий» гребет, так у меня на нем дело! – Он поднялся, повернулся к женщине. – Ты еще посиди здесь, Ольга. Послушай, как вот эти оскоря, которые мой прадед еще знал, пошумливают, как закат опускается, как вода под яром побурливает. Посиди! Мне – дело делать…

Ольга подняла голову: налитые слезами глаза, горько опущенные уголки увядших губ.

– Ты чего меня, дядя Анискин, про отставшего матроса не спрашиваешь? – сказала она. – Он с Веркой Косой дела имеет… Это заради его она две бутылки поставила при своей-то жадности…