Елена Коронатова - Бабье лето [повесть и рассказы]

Марья долго не уходила. Молодость вспомнили, затянули песни, что еще девчонками на улицах певали.

Марья пела, как обычно поют русские женщины, — вся отдавалась песне, вкладывая в нее душу. Ее голос, низкий и грудной, то снижался до шепота, то заполнял собою всю горницу. Была в нем извечная тоска о милом, сложившем голову на чужедальней сторонке, и любовь к родным хатам и к быстрой реченьке.

У Клавдии голос небольшой, но верный, на высоких нотах слегка вибрирует — будто ручей по камешкам переливается.

Два голоса — высокий Клавдии и низкий Марьин — звучали то сливаясь, то расходясь, и тогда Клавдии звенел колокольчиком, а Марьин мягко и задушевно вторил, как бы поддерживая первый голос, не давая ему сорваться.

И — странное дело — песня окончательно развеяла холодок, что последние годы разъединял женщин. Они сидели, глядя друг другу в глаза добрым, затуманившимся взором.

Потом Клавдия пошла провожать гостью. После дождя было свежо. Накрылись одним полушалком. И оттого, что на плече лежала сильная ласковая рука подруги, у Клавдии потеплело на душе. Возвращаясь, думала, что не так-то она одинока. Пришла к ней Марья, когда она не знала, какой ей порожек переступить.

Она вздрогнула, услышав голос Матвея. Уж не почудилось ли ей? Нет. Узнала его по крупной кудрявой голове. Он обычно ходит с непокрытой головой. Но кто же с ним? Так и есть — учительница Варвара Григорьевна. Стоят рядом под окнами.

«Провожал или у нее был?» — мелькнула догадка. Опустив голову, Клавдия торопливо прошла, не здороваясь. Будто не узнала.

— Заходите, Матвей Ильич. Не стесняйтесь, — донесся до нее голос учительницы.

«Ишь зазывает», — с озлоблением подумала Клавдия. Все то тихое, светлое и радостное, что несколько минут назад жило у нее в душе, растворилось, исчезло.

Услышав, что Матвей идет за ней следом, Клавдия не убавила шагу. Он догнал ее у калитки.

— Что же ты узнавать меня не хочешь? — заглядывая ей в лицо и невесело улыбаясь, проговорил Матвей.

— А я боялась, как бы не помешать, — насмешливо произнесла она.

— Заниматься я хожу. С немецким у меня неважно.

Клавдия еле сдержалась, чтобы не сказать: знаю, мол, чем вы занимаетесь.

Она стояла, глядя в сторону, зябко кутаясь в полушалок.

Матвей немного подождал, что она скажет, и, не дождавшись, негромко проговорил:

— Ты не серчаешь? Не думал я тебя обижать.

— Ну, тот мужик еще на свет не родился, кто бы меня обидел. — И тут же мысленно одернула себя: а Геннадий? Разве он не обижал ее? — Пойду я, — сказала Клавдия.

Каким-то, как ей показалось, виноватым тоном Матвей спросил:

— Можно к тебе зайти? Или уже поздно?

Если бы не встретила Клавдия его с учительницей, может, так резко и не ответила. Она деланно засмеялась и сказала:

— Так бы и не поздно… Да ведь еще от одной бабы остыть не успел…

Он побледнел и отвернулся. Клавдия, чтобы не зареветь, кинулась на крыльцо. На миг задержалась. На этот раз Матвей не позвал ее.

Проснулась Клавдия среди ночи с сознанием, что произошло скверное, непоправимое и в этом виновата она сама.

Постепенно из темноты стал выступать оконный переплет. Она лежала и думала. Ну какое ее дело, что он к учительнице ходит. Кто он ей — муж, что ли? Пусть ходит, ей-то что! Да чего уж себя-то обманывать. Тоскует она о Матвее, о хорошем человеке, и давно тоскует. О нем она думала ночами еще в ту пору, когда рядом храпел пьяный Геннадий. Сколько лет прошло, а она никак не забудет той встречи с Матвеем на развилке дорог.

…Это было в первую послевоенную весну. Бормотали ручьи по овражкам. Клавдия возвращалась с поля. Она шла, распахнув ватник, сбросив с головы платок. Теплый влажный ветер ласкал лицо, шею. Ветер доносил неизъяснимые запахи весны, от которых дышится вольнее и сладко, по-молодому замирает сердце.

У трех берез Клавдию поджидал Матвей. Они долго стояли, обмениваясь обрывистыми фразами, полными тайного смысла. Галки, с криком будоража тишину полей, кружились над березами. Закатное небо погасло, и, когда над головой повис узенький, бледный серп месяца, Клавдия, не трогаясь с места, сказала, что пора уходить. Матвей неожиданно рывком привлек ее к себе.

— Милая ты моя, милая ты моя…

Все это было и ушло. И воспоминание об ушедшем причиняло почти физическую боль. Чего она тогда испугалась? Бедности? Да, бедности. Матвей ютился со своей оравой в землянке. Хату его сожгли немцы. Ходил он в обтрепанной шинелишке и в выгоревшей гимнастерке. Пугало и другое. Колхоз никак не мог подняться на ноги. За хлебом ездили в город. Мать ей твердила: «С голоду пропадешь в нашем колхозе».