Юлиан Семенов - Неизвестный Юлиан Семёнов. Разоблачение

Девушки стали весело смеяться, и Блюм тоже начал смеяться вместе с ними, то и дело поглядывая на меня. Он смотрел на меня, будто школьник, забывший урок.

— Как вас зовут? — откашлявшись, спросил Блюм продавщицу. Та игриво поинтересовалась:

— А зачем?

— Хотите выйти за меня замуж? — предложил Блюм.

— Ой, Маш, не могу, — засмеявшись, сказала девушка. Ночь разламывалась рассветом, которого еще не было. Но рассвет угадывался во всем: и в том, как почернела вода в реке, пожелтели фонари на набережной, и в том, как прозрачны и прекрасны сделались наши лица, в весеннем предрассветье лица людей всегда прекрасны и трагичны.

— Что же будем делать, девочки? — тихо спросил Блюм. — Я хочу, чтобы вы шли рядом с нами по набережной, а я бы читал вам стихи всю ночь, а если захотите, все утро и весь день...

— А работать когда? — спросили девочки.

—Я бы читал вам самые нежные стихи, какие только знаю, — исступленно продолжал Блюм. — Я бы рассказывал вам про то, на каком страшном и мучительном разломе мы живем, я бы пел вам буддистские гимны, которые уверяют, что середина столетия всегда приходит с добром и возрождением.

Девушки испуганно переглянулись. Я заметил, как продавщица тихонько толкнула локтем подружку. Та чуть заметно кивнула головой и стала оглядываться по сторонам.

— Ты понимаешь, девочка, — говорил Блюм продавщице, — что скоро станет утро, которое, по пророку Исайе, всегда приходит с радостью, и мне очень хочется, чтобы эта радость коснулась и тебя!

Мы поравнялись с двумя такси. Наши спутницы ринулись в первую машину и стали испуганно кричать шоферу:

— Скорей гони, шеф! Гони скорей, он псих ненормальный!

Тогда и второй шофер дал газу, и обе машины унеслись.

— Ты испугал девочек, Блюм, — сказал я. — Ты стал в лагере придурком.

— Я стал в лагере не только придурком, но еще электромонтером, контрабасистом, жуликом и импотентом, — ответил Блюм. — Прав да, вешаться я пока погожу, потому что мне очень хочется посмотреть корриду, которая все-таки будет до того, как взойдет солнце.

...Он позвонил ко мне ранним утром. Его голос грохотал в трубке счастьем и добротой. Он кричал:

—Скорей приезжай! Сейчас я тебе дам адрес. Я нашел колоссальную чувиху. Она старая, живет в подвале, и окна у нее зарешеченные! Такая прелесть, честно, такая прелесть! Я почувствовал себя на свободе, понимаешь? Я почувствовал себя на свободе!

Я знал его хорошо. Со мной он никогда не играл. Если он говорил так — значит, он говорил правду.

Первым произведением Ю.Семенова были стихи — он написал их в одиннадцать лет. Стихи оказались настолько хороши, что Семен Александрович сперва усомнился в авторстве сына. Семенов продолжал писать стихи всю жизнь, но никогда их не печатал. Они удивительны своей «разношерстностью» — белые стихи пятидесятых совсем не похожи на отчаянные или шутливые поэмы шестидесятых, а те, в свою очередь, разительно отличаются от грустных рифмованных стихов семидесятых и восьмидесятых. При жизни отец читал их только в кругу семьи. Думаю, они заслуживают большую аудиторию.

Когда криком совсем задохнулся,

Когда лаской мало кто жалует

Без тебя, старушка, вовсе

Жизни банальной занавес падает.

Без тебя, в минуты когда уж — куда?

Когда сочувствий кисель сюсюканный

И бьет всего ерунда...

Нежных баюканий несут седин твоих провода...

И не жалей —

Седины — ведь это, к счастью, —

Значит — больше чувствам роздал,

Значит, твой суховей

Сердцем нежным убьет несчастья, —

Рано ль, не знаю, поздно ль...

Но милая, старенькая, седая,

Каким бы горем не гильотинировали горло,

Со мной, родная, —

В клапане сердца вором стучится —

Как всегда тихо и ласково —

Юлька, милый,

Съешь моих ласк последнюю пасху

Моей материнской силы...

Хаю тех, кто о счастье кричит.

Хочешь — тебе намурлыкаю песню

О тех, кто сейчас в горестях

Идет по тернистой лестнице?

Не знаю, долго ль нам вместе?

Милая, скомкай локти нервов.

Знаешь, ведь если

Все время жевать горестей серу,

То тоже больно, верно?

И не сердись на меня, не надо.

Лаской звеня,

Старой мамы сложи серенаду, —

Для нас, для... него, для меня.

лето 1952 г.

Уже не было ночи,

Но и утро еще не пришло.

Было молчание...

И майские сумерки.

Мы вышли — кругом одиночество.

И красота.

Красота умирания и рождения,

Воплощенная в сиреневости времени.