Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том второй

Вот что произошло на Маячном за эти сутки… Оказывается, немцы похоронили трех человек. Бакенщик видел могилы, и новенькие каски на крестах. Были среди них и раненые: ефрейтор, с простреленной рукой; солдат, сплошь обмотанный марлей; какой-то мальчишка с железным крестом, с двумя синячищами под глазами… Сколько было раненых — Трофим не мог точно сказать, то ли семь, то ли восемь… Над могилами стояла виселица, и на ней, на крюке, вбитом меж ребер, висел капитан. Он весь был исхлестан, исполосован, только глаза его да руки уцелели. Глаза были открыты, а руки вытянулись до колен. Страшное было в этих открытых глазах. Они как будто смеялись.

Красноволосый, угреватый майор, тот самый, который допрашивал Трофима и приезжал на берег с обыском и разведкой, весь вечер пил шнапс, ругался, кому-то грозил. Все остальные его боялись. Но, по-видимому, он и сам боялся кого-то. Он затихал вдруг и опускал голову над столом.

— Капут… Фридрих… Фридрих… — Эти слова он повторил, наверное, сотню раз. Капитан ухлопал какую-то важную персону. Вот в чем тут была причина. Все они пили, и все были грустны, а этот, красноволосый, как будто взбесился. Три раза выбегал он из домика, к виселице, и здесь было слышно, как разряжал он в капитана всю обойму пистолета.

Постепенно он допился до чертиков, голову свесил, стал несуразное что-то бормотать, а потом вскочил, будто обжегся, и схватил кухонный нож.

— Глаза… — сказал он очень тихо. — Они смеются… Они надо мной смеются, дьявол! — и выбежал из дома.

Почему-то теперь он долго не возвращался. Маленький ефрейтор, с подвешенной к шее рукой, сказал:

— «Операция», как видно, затянулась… Или, может быть, командир отдыхает? Он много сегодня «взял»…

Денщик зажег фонарь и пошел за майором… Потом… Потом все услышали его крик. Он вбежал в горницу, с размаху ударился о косяк двери и упал.

— Наш майор… — кричал он, — наш добрый майор… Майн гот! Мертвый моряк задушил майора!..

Кто-то из офицеров швырнул в него бутылку.

— Этот идиот пьян…

Но туда, к развалинам маяка, уже бежали солдаты. Загорелись факелы, замелькали фонари. И еще раз поклялся Трофим, что видел он своими глазами два тела, сплетенные в траве. С обрывком веревки, уже оплетенной вокруг шеи, с открытыми, смеющимися глазами, капитан держал в могучих руках рыжего майора.

Не простым, как видно, офицером был этот майор. Важный, холеный, весь в блестках и нашивках, в ленточках, в черепах. Недаром не только солдатня — и офицеры взгляда его страшились. А теперь он распластался, будто громом сраженный, будто стремясь еще укрыться от смеющихся капитановых глаз.

Всю ночь они стреляли, обыскивали остров, жгли ракеты, словно пытались ночь разогнать. Нет, они отгоняли страх. Они ходили группами, стараясь держаться поближе друг к другу, опасаясь каждого вздоха волны, каждого отблеска на гребне.

Смешно подумать, чтобы на этом клочке земли могла укрыться малая пичуга ночная, не то, что человек. Грозен и сумрачен был Дунай в сполохах огня и света. И если нашлись здесь грамотные люди, когда-нибудь читавшие книги, — эти кровавые струи Дуная могли бы им напомнить суворовский Измаил.

Молча выслушал боцман Трофима, брови, нахмурил, жесткий ус закусил:

— Три раза обошел я вокруг света, в ледяных и в жарких краях побывал и разных кудесников видел, а тут очень уж темное дело, старина… Однако у нас своя есть задача. Сколько их на Маячном, говоришь?..

— Человек пятьдесят, не боле.

— Ты можешь доставить пулемет?

— Сегодня привезу, — твердо сказал Трофим. — И винтовок, и патронов достану… Только сам я на Маячный не пойду.

— Ладно, — согласился боцман. — Значит, с полсотни их будет, говоришь? Простимся под вечер, и дашь нам по дружбе, Трофимушка, малость еще винца.

Пулемет, три ленты к нему, ящик патронов и пять винтовок засветло откуда-то из плавней привез Трофим. Неведомый, свой человек, кланялся через бакенщика матросам, сожалел, что важными делами занят, — не может участвовать в добром деле и душевно желал удачи.

Выпили матросы по чарке старого, на редкий праздник сбереженного вина, оружие внимательно осмотрели и синими сумерками двинулись в путь.

Первого часового боцман Иванихин снял сам. Снял он его неслышно и быстро — даже упасть не позволил, на руки подхватил. Тогда убедились матросы, какое это верное дело в налете — пластунское искусство, — трава перед боцманом не шелохнулась, и камень не хрустнул, и чуткий песок не прошуршал, пока не сверкнула сталь.