Фёдор Кнорре - Папоротниковое озеро

Не отрываясь от аппарата, тот угрюмо процедил:

— Уже лучше.

Эраст расцвел — это была высшая похвала.

— Тогда мы пустим их дальше, пусть сходят на самый берег, Раскинем им под ноги ковры, пускай шествуют.

— А ковры есть?

— Дорожка. Конечно, она немножко из Мосторга. Но сойдет, такая, понимаете ли, красная. Пускай шествуют до самых ворот, а там бояре их будут встречать. Получится! Блеск!

Тынов с Осоцкой снова стояли в меловом круге и ждали.

Он еле дождался минутки — опять заговорить.

— Вы просто сами не понимаете. Конечно, есть текст. Съемка. Мотор! Дубль! Это техника и нас не касается. А она там у Летнего сада это сказала, и мы поверили. Прекрасно сказала! Мало ли что слова на бумаге? Да самые великолепные слова, смотря по тому, как их сказать, могут оказаться фальшивыми, теряют свой смысл, в пустой звук превращаются. Непонятно я это говорю?..

— Говорите, говорите, я что-то понимаю, кажется…

— Нет, вы не понимаете, — с досадой, совершенно не замечая своей грубости, отчаянно торопился выговориться он, пока его не прервет новый сигнал с берега к началу съемки. — Слова!.. — чуть ли не с ненавистью вдруг вспыхнул он после минутной запинки. — Вот вам что значат слова: нужно ребятенка на ночь успокоить, убаюкать, и вот ему напевают потихоньку: «Придет серенький волчок, он ухватит за бочок и утащит во лесок…», под какой-то там кусток. От таких слов ребеночку ведь следовало бы взвиться, из кроватки выпрыгнуть, завопить благим матом, а у него почему-то только глазки слипаются, он задремывает и сладко засыпает. И мало того, через сорок лет, здоровенным мужичищем, припомнит вдруг, что ему напевали, и на небритой его грубой роже произойдет… что-то вроде улыбки…

Последние слова он все тише и медленней договаривал и действительно, даже грубо ткнув, провел тыльной стороной ладони по щеке, чуть смущенно ухмыльнувшись, и замолчал совсем.

«Чего это я радуюсь? — подумала она. — Откуда это маленькое, тайное, почти беспричинное ликование распирает тщеславную мою душонку? Он и сам, конечно, не заметил, как выговорил: «Она это прекрасно сказала». Для него «она» это не я. Он «ее» защищал от меня. Яростно защищал. До того, что готов был и обругать, а то и стукнуть меня. Вот это было очень здорово и даже не смешно».

— Знаете, — сказала она вслух, — вы в сущности говорили вещи, которые приятно слышать, но я так и думала, вы вот-вот меня обругаете… Да, пожалуй, и обругали.

— Кого? — туповато спросил он.

— Меня. Вот эту, — она показала пальцем на серединку мелового круга. — Которая тут перед вами стоит… Я подумала, — это она очень дружески проговорила, — наверное, вы давно ни с кем не разговаривали. А?

— Почему же? Может, я каждый день разглагольствую. С утра до ночи.

— Нет, этому я не поверю.

— Я тоже.

— Приготовиться! Все по местам! По местам! Эй, на моторке! По свистку, самый тихий вперед! Ветродуй!

Заверещал свисток, загремела моторка, и корабль еле заметно сдвинулся с места. Взревел мотор ветродуя.

— Ну как теперь получилось? — потирая руки, спросил Эраст Орестович после того, как корабль остановился у пристани.

Оператор в непроницаемых темных очках бесстрастно кивнул:

— Прекрасно. Трос от лодки попал в кадр.

Опять дали отбой, и корабль потащили обратно от пристани «готовить к приплыванию», как скомандовали с берега.

Плавная музыка стекала сверху по зеленому травянистому косогору, толпа нестройно галдела. Маленький самолетик со вторым оператором пролетел над рекой, снимая торжество «приплывания» сверху, потом все стихло, и в пятый раз они вернулись на свое место в магический круг.

— Я так до сих пор и не понял, от кого это мы вас отбили и теперь на берег доставляем к этим боярам?

— От одного злодея. Он меня похитил прямо со свадьбы, как Черномор, да вот ушкуйники догнали.

— Это что же, вроде оперы какой-то?

— Раскрашенная картинка с добрыми молодцами и Царь-Девицей.

— Вам самой не нравится? Да? Зачем же вы снимаетесь в ней?

— Почему я тут снимаюсь? А потому, можете себе представить, что такая уж у меня профессия — сниматься. Так же, как, Ю скажем, пловцу обязательно надо плавать на свою дистанцию, пока он в форме и его другие не обогнали. А в какой воде плавать, это не от него зависит, знаете ли!

Он с изумлением увидел ее совсем новое лицо. Казавшееся ему прежде равнодушным, застывшим в самодовольстве своей правильной миловидности, теперь оно нервно и не очень красиво дергалось от презрения или досады — трудно было понять.