Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)

Особенной своей удачей Леон Аполлинарьевич считал копилку-собаку, емкостью в два литра. Сначала он назвал ее «Собака — друг человека и сберкассы», по-??атил и оставил краткую, выразительную кличку «друг».

«Друг» грозил обильным потомством. Стеблин уже выдал детский вариант «Дружок» — емкостью в литр и замышлял для дошкольников «Бобик» — для мелкой разменной монеты.

Кузьма Егорович был рад, что Каблуков задержался, потому что разговор с директором гончарного завода Сосковым был строго конфиденциален.

Выполняя поручение «Тонапа» поздравить с днем рождения Анну Тимофеевну Соловьеву, Стряпков заказал заводу большую гончарную вазу с надписью и фотопортретом именинницы.

Эскиз вазы он поручил все тому же Леону Стеблину, а надпись выдумал сам: «Нашему дорогому руководителю от бескорыстных друзей-подчиненных».

Стеблин старался, призвав всю свою взволнованную неудачей в «Детском мире» буйную творческую фантазию. Основание вазы напоминало пудовую расплющенную тыкву. От него шло нечто похожее на свеклу, хвостом вниз. Ручки, поднимавшиеся от основания до вершины, походили на длинные, причудливо изогнутые от засухи китайские огурцы, которые поразили Леона Аполлинарьевича в огороде у жены нотариуса. Начав ваять без определенного замысла, по наитию, Стеблин, соединив стихийно возникшие корнеплоды и овощи в единый стройный ансамбль, предложил назвать свое творение «Дары земли». Заказчик попросил увязать тему сельского хозяйствам промысловой кооперацией: «Понимаешь, друг, чтобы не только одно первоначальное сырье, но и продукт переработки!»

Стеблин пустил вокруг основной тыквы широкий орнамент, густо оснастив его ассортиментом изделий горпромсовета: тут были детские деревянные кроватки, пивные кружки, рукавицы, валенки и тапочки. Почетное место заняли гончарные изделия: кринки, горшки, цветочницы и, конечно, любимое детище Кузьмы Егоровича — копилки и свистульки.

Непосредственно в свеклу Стеблин смело вмонтировал медальон в виде сердца для фотопортрета, вокруг пустил надпись, закрутив буквы в лихие вензеля.

Кузьма Егорович увеличил портрет Соловьевой до желаемого размера и попросил Леона Аполлинарьевича для большего эффекта и живописности раскрасить фотографию акварелью.

Стеблин сначала покобенился:

— Ни к чему этот грубый натурализм! Я на вашем месте заказал бы мне барельеф — возьму недорого, а получится впечатляюще.

Стеблин постарался. Заглянув в горпромсовет словно бы по делу, он посмотрел на Анну Тимофеевну, повертел своей козлиной бородкой и успокоил Стряпкова:

— Будет полное сходство!

Он омолодил Анну Тимофеевну лет на двадцать. Такой розовощекой, с коричневыми соболиными бровями, с пунцовыми губами, она и сама-то себя едва ли помнила.

По личному распоряжению Стряпкова вазу, за особую плату, сооружали после смены доверенные люди — мастер Клепиков и подручный Симуков.

Наклеить портрет Анны Тимофеевны Стряпков доверил лично директору Соскову. Ему же он передал и «вложение» — тугой пакет, перетянутый шпагатом. В пакете лежало пять тысяч рублей. Кузьма Егорович рассудил, что на первый раз, для пробы, хватит и этой суммы: «А то Аннушка зазнается. Да и мне пять тысяч не лишние…»

— Ну как, здорово получилось? — спросил, прикрыв трубку, Стряпков.

Сосков с другого конца города полушепотом сообщил:

— Фундаментально!

— Ручки зеленые?

— Будьте спокойны.

— Личность наклеил? Крепко?

— Не оторвешь. Казеиновым. Края особо промазал, чтобы не задирались.

— Вложил?

— Обязательно!

— Теперь слушай. Сначала обложи ватой. Понял? Ватой, Потом дай слой бумаги. Возьми в красном уголке подшивку «Трудового края». Понял? Перетяни шпагатом. Только попробуй — крепко ли? Бумажный не пойдет. Пусти натуральный. Потом соломкой… Понял?

— Понял, Кузьма Егорович! Все сделаю в точности.

— Постой, не торопись. Вовнутрь чего-нибудь мягкого напихай, ваты или лучше войлока клочьями нарви. Чтобы пустоты не было.

— Понял… Напихаю…

— А красная полоска по орнаменту после обжига хороша?

— Красота!

— Теперь слушай. Посылай прямо на квартиру к адресату. Дай Симукову лошадь… Нет, постой, Симукова не посылай, он как выпьет, всякую осторожность теряет. Пошли с кучером старуху Тряпкину, пусть она на руках держит. Давай орудуй…

Стряпков положил трубку и, увидев на пороге Каблукова, ехидно произнес те самые слова, от которых Яков Михайлович сразу терял душевное равновесие: