Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)

И такая меня охватила нежность к этому маленькому комочку! Я начала ей пальчики целовать, такие крохотные, а уже с ноготками. А под одним ноготком темная полоска. Я целую и приговариваю:

— Ах ты моя работница! Где это ты себе пальчик измазала?

Слышу голос суровый, властный:

— Как вам не стыдно, мамаша! Да разве можно ребеночка распеленывать. Вот и доверь вам. На минуту нельзя отвернуться…

Это старшая сестра. Я ей поперечила:

— Моя девочка… Моя, а не ваша.

— Вашей она будет, когда мы вас вместе с ней выпишем. А пока мы за нее перед государством в ответе.

Как она это сказала, все женщины в палате так и грохнули:

— Перед государством! Скажете тоже…

А старшая сестра не сдалась:

— Человек родился, а не кто-нибудь…

Все снова засмеялись. Мы вообще в палате много смеялись. Кто-нибудь скажет хоть чуть-чуть смешное — смеемся…

Это не перед родами. Там охи, вздохи, стоны. А одна, молоденькая, вроде меня, отчаянно своего мужа ругала. Он у нее плотогон. Они на плотах в речной порт прибыли. Ее с плота сняли — и прямиком в родилку. Как только мужа не обзывала. А потом все к окошку бегала — не пришел ли ее Игорек? А Игорек ростом почти в два метра… И сын в него родился — шестьдесят два сантиметра, вес почти четыре килограмма. Не то что моя девочка — рост пятьдесят два, вес три двести. Хотя тоже ничего, сдобненькая…

Девочка моя, девочка. На второй же день я стала ев называть Ниночкой, а о Яшеньке и не вспоминала.

Мамаши в приемные часы к окошкам бросались — хоть как-нибудь, жестами, знаками, но поговорить с родными, С подружками.

Ко мне приходила только Липа и однажды Владимир Николаевич. Соседка по палате, жена плотогона Тамара, спросила:

— Муж? Ничего, парень видный. Где работает?

— Нет, говорю, не муж. Сосед… Мой, говорю, в командировке…

Тамара даже привстала на кровати,

— В командировке? Что он у тебя — сильно занятый? Или дурной?

Что я могла ответить?

Соседки по палате выписывались. А меня задержали — поднялась температура. В окно было видно, как сходили они с крылечка: впереди бабушка с младенцем, потом муж бережно вел жену.

Бабушки оказались почти у всех. Только у Тамары обошлось без бабушки. Но зато пришла вся бригада — человек пятнадцать: все — и мужчины и женщины — загорелые, крепкие, а двое мальчишек, как головешки, черные. Подкатили на трех такси. Шоферы стекла опустили, смеялись. А когда Тамара на крылечке показалась, тихонько погудели.

А за мной — одна Липа… Хорошо, что развеселая семья плотогонов увезла Тамару…

О нем, о Константине, я вспоминать перестала. До рождения Ниночки, оставаясь одна, я о нем думала. Мысли были какие-то расплывчатые, неуловимые. Хочу о чем-нибудь вспомнить, а сама даже лица его ясно представить не могу — одни только сросшиеся брови…

Да как я могла тогда? Пожалела? В его искренность поверила. Говорят, «наваждение». Выдумали это слово, чтобы себя оправдывать, глупость хоть чем-нибудь прикрыть. И не только глупость, а еще бесчестность. Как я могла без любви? Я же не любила его. Да разве можно его любить…

После рождения Ниночки я о нем как будто забыла. Он, слава богу, не знал, где я живу, а разыскивать меня ему ни к чему. Я это совершенно отчетливо понимала. А у меня было столько новых хлопот! Кормить по часам — Липа мне свой будильник подарила, покормишь и заведи на следующее кормление; пеленки, распашонки стирать, сушить и горячим утюгом проглаживать; комнату прибрать, обед приготовить. И еще дело появилось. Молока у меня много было. Я сначала его выливала. Липа узнала и страшно рассердилась:

— Разве можно? Ты знаешь, как некоторые несчастные матери мучаются? Каждой малюсенькой бутылочке рады-радешеньки.

Стала ко мне приходить няня из детской консультации, забирать мою «продукцию».

Соседи укладывались рано. Владимир Николаевич до конца последних известий досиживал, а Липа с Ирочкой засыпали еще раньше. Наступала в нашей квартире тишина, и вот тогда меня охватывала тоска! Хорошо еще, полбеды, если я поплачу в подушку, чтобы соседи не услышали. А как не плачется? И время, кажется, остановилось. Гляну на будильник — одиннадцать. Думаю, прошло не меньше часа, посмотрю — всего пять минут двенадцатого.

И не выходит из головы Коля. Его ясно видела — лицо, таксе родное, глаза. Голос его слышала, так близко, что даже испугалась — не галлюцинация ли?

Чаще всего вспоминала, как мы с ним впервые встретились,

…Люська Сухарева познакомилась на катке «Динамо» с чехом из МГУ. Он попросил ее на другой день вечером прийти к Центральному телеграфу. Место в Москве известное — десять тысяч свиданий в день. Только колоннада Большого театра может соперничать с телеграфом, а теперь кинотеатр «Россия». Люське и хочется и страшновато немного — не свой парень с часового завода. Хотя и братская страна Чехословакия, а все же иностранец. Позвала она нас с собой.