Анатолий Ференчук: Пути - дороги

— Держишь все еще в душе злость? Неправ, а и сам себе признаться не хочешь.

— Ты на нее патент брал, на правду-то?

— Она без патента любому открыта.

— Больше тебя, думаешь, на свете и судьи нету?

— Не злись, я тебе ж добра желаю.

— Мне твое добро болезнью выходит! Ты ж теперь, небось, жить, работать и учиться, как у вас там в заповеди сказано, по-коммунистически стал, где нам с тобою друг друга понять?

— А ты попробуй, напрягись! Я считаю, не все для тебя потеряно, можно и пересмотреть свою жизнь, можно и...

Но закончить свою мысль Шульгину не довелось. С грохотом и лязгом тяжелых запоров распахнулась окованная, как тюремные ворота, калитка, и перед Шульгиным выросла Ульяна. Красивое чернобровое лицо ее полыхало от гнева, большие карие глаза, казалось, метали огонь.

— Чего ты к нему, окаянный, причепился! — размахивая перед Шульгиным голыми до подмышек смуглыми руками, заголосила она. — Чего тебе от него надо, бусурман ты некрещеный? Ну шо ты с него жилы тянешь, шо ты его вгоняешь в гроб? Погоди ж ты, настырный, найдется — не думай! — и на тебя управа! Отольются тебе наши слезы...

Шульгин резко встал. Ульяна с раскрытым влажным ртом, точно в нем окаменел вдруг оборванный на полуслове крик, испуганно попятилась к калитке, занесла одну ногу во двор. Не удостоив ее даже взгляда, Шульгин нагнулся, подхватил чемодан и зашагал прочь.

Свернув в пустынный проулок, он замедлил шаги, прислонился плечом к шершавому стволу тополя и весело, от души расхохотался.

Из-за плетня через дорогу высунулся краснощекий подросток, удивленно вылупивший на Шульгина мигающие глаза. Шульгин признал в нем хозяина кудлатого щенка и, шутливо погрозив ему пальцем, зашагал вдоль плетней и заборов, размахивая на ходу чемоданом.

Он не заметил и сам, как очутился у двора Марьяны, хотя и намеревался еще в дороге прежде зайти в общежитие к друзьям-трактористам, по которым давно и по-настоящему скучал.

Томительно и часто забилось его сердце, когда он, привычно откинув с внутренней стороны камышовой калитки крючок, слегка приоткрыл ее и сквозь узкую щель, ломая чемоданом хрустящие камышинки, протиснулся во двор.

Снежно-белые от свежей побелки стены хаты, открытые солнцу, слепили глаза, вымытые оконные стекла отражали набухшие почками ветви тополя, голубевшее меж них по-весеннему высокое и выпуклое небо с плывущими кое-где облаками. Двор перед хатой был чисто выметен, а у летней печки над собранной в кучу желтой прошлогодней листвою колыхался сизоватый чадный дымок, терпко пахучий и слегка отдающий полынной горечью. И, только подойдя ближе, Шульгин увидал, что поверх листьев тлели, покрываясь серым пеплом, рамки икон и старый полынный веник.

В глубине двора, меж темных стволов акации, мелькнуло ситцевое в розовых цветочках платье Марьяны, забелели ее голые стройные ноги в кожаных красных чувяках.

Охваченный нахлынувшим на него давным-давно позабытым, а быть может, и вовсе еще не изведанным до сего времени чувством, ничего не видя перед собою, кроме колышущихся перед глазами цветочков на тонком, пронизанном лучами солнца платье Марьяны, и ощущая лишь, как теплит все тело зашумевшая в голове кровь, он бесшумно подошел к ней и остановился в двух шагах, словно не в силах был преодолеть оставшееся расстояние.

Марьяна стояла с лопатой в руках перед цветущей яблонькой и, запрокинув голову, перевитую короной смоляных кос, смотрела, не отрываясь, на гудящих в ветвях пчел и, казалось, не услыхала его шагов. Но когда она минутой спустя обернулась и он увидел ее раскрасневшееся лицо с сияющими, полными счастливых слез глазами и легкой, пролегшей меж полуприоткрытых губ улыбкой, то без труда понял, что она не только ждала его все эти дни, но и знала теперь, что именно он и никто другой давно уже стоит за ее спиною.

— Видишь, расцвела... оттаяла... — сказала она так прочувствованно и так просто, как будто они никогда и не расставались и только что вместе вышли во двор из хаты. — Правда, хорошая яблонька?

— Правда, — сказал Шульгин.

— Я знала, что она оживет... Солнце какое...