Курбандурды Курбансахатов - Сияние Каракума (сборник)

Все стали молча расходиться: Курт зря, конечно, обидел чайханщика. Весь колхоз знал историю Курбана, в ту зиму он совершил подвиг, но подорвал здоровье; с тех пор ему поручают лёгкую работу, и ни у кого, никогда не возникало вопроса «почему?». И Курт знал это прекрасно, а сейчас он задел его от злости.

Сегодня у колодца праздник — в полдень прибыла нежданно-негаданно кинопередвижка. Шофёр-киномеханик, юркий, худощавый паренёк лет двадцати, двадцати двух, извлёк откуда-то из-за спинки своего сидения свёрнутые в трубку огромные листы бумаги и ловкими привычными движениями наклеил их на все четыре стены чабанского домика. «Шукур-бахши», — большими синими буквами было написано на листах.

Вторую половину дня только и разговоров было о кинофильме. Кое-кто видел фильм — в городе он уже шёл, но большинство парней о «Шукур-бахши» лишь читали и поэтому ждали вечера с нетерпением.

На закате подъехало три машины — это узнали о кинопередвижке на соседних кошарах. Завтра, послезавтра она пожалует и к ним, но это не беда — хороший фильм можно смотреть несколько раз подряд.

Зрители уселись, вернее улеглись прямо на песке, на покатом склоне бархана. На склоне противоположного бархана киномеханик воткнул два металлических шеста и натянул белое полотнище. Это экран.

— Ну что, начнём?! — крикнул механик после долгой возни у аппарата.

— Давай!

— Чего тянуть-то?!

— Журнал показывать или сразу фильм?

— Без журнала, как обед без чая…

— Давай журнал!

— Хорошо, яшули, журнал так журнал. Поехали, — и киномеханик включил аппарат.

На экране возник яркий прямоугольник, на котором мельтешили какие-то неясные силуэты. Киномеханик что-то подкрутил, повернул в аппарате, и видимость стала прекрасной: у подножия огромного зелёного холма мирно паслась отара. Дело, видимо, происходило ранней весной: холм покрывала мелкая изумрудного цвета травка, а по склону резвились совсем ещё крошечные ягнята.

Диктор говорил о той огромной роли, которую играет в современном овцеводстве искусственное осеменение.

— Обманываем природу, — громко, так, что все услышали, сказал один из зрителей, пожилой чабан. — Аллах не даст, осеменяй, не осеменяй — ничего не получишь…

— Ты что-то набожным стал, Оде, — возразил ему сидевший рядом тоже преклонных лет человек. — Уж не считаешь ли ты, что нас с тобою кормит и одевает аллах?

— Ты, Нурберды, погоди. Как говорится, имей терпение и выслушай заику…

— Заику слушать — время терять. Ты лучше прямо скажи, куда клонишь.

— А туда клоню, что в последние годы падёж скота всё больше и больше. Почему? Да потому, что перешли на сежика. Но овца не кошка, четырёх ягнят ей трудно привести. А если и окотит, так ягнята не больше моего кулака. Ну, а какая из такого ягнёнка овца вырастает, ты знаешь. Её ветер с ног валит.

— Кормить нужно получше…

— Корми не корми — от такой овцы проку не получишь. Ни шерсти, ни мяса

— Вали, ровесник, с больной головы на здоровую.

— А что, — вступил третий в разговор. — Оде во многом прав. В последние годы и в самом деле скота гибнет слишком много.

— Зимы стали холоднее, — сказал кто-то.

— И это может быть.

— А что, Рахман, до войны помнишь, какие морозы бывали. Мы же с тобою в сороковом чуть не замёрзли вот у этого же колодца.

— Зимы тут ни при чём, — вновь заговорил Нурбер-ды. — Мы вот кричим: большой падёж, большой падёж, а забываем, что раньше во всём районе было каких-нибудь пять тысяч голов овец, а теперь только в нашем колхозе больше двадцати. Раньше гибло пятьсот голов, а сейчас тысяча, А что такое тысяча голов для нашего района? Капля в море. Но если вдуматься: погибло тысячу овец. Много, конечно.

— И ещё гибнут от скрещивания, — сказал Рахман. — Перевели нашу туркменскую породу овец.

— Вот, вот, — подхватил Оде. — То же, что сежике. Аллаха обмануть решили.

— К зиме не готовимся как следует, а потом валим на аллаха…

— Это точно, — поддержал говорившего Курбан-чайчи. — С осени не шевелимся, а когда снег и морозы прикрутят, начинаем завозить корма на кошары. Пока соберёмся, раскачаемся, а корма эти, можно сказать, уже ни к чему. Овцы-то погибли.

— Вон на днях, — сказал Нурберды, — привезли сюда несколько машин рисовой соломы. «Зачем? — спрашиваю у завфермой. — Её ж овцы не едят». «А это не для корма», — говорит. «А для чего ж?» «Для подстилки. У вас зимою овцы от холода гибнут». «Не о г холода, а от голода», — говорю. «Завезём и фураж». Только знаю я, как он завезёт.