Владимир Успенский - Неизвестные солдаты

— Ты мне брат, командыр. Ты мне самый дорогой старший брат, командыр. Я к тебе прирос — не знаю, как без тебя. Ты поезжай, ищи, где жить будешь. А я за тобой следом поеду. Не надо мне никаких курсов, ничего не надо. Хорошо будет — вместе смеяться будем. Худо будет — вместе горевать будем.

— Оставь, старшина, — поморщился Виктор. — Не нужно мне жертв!

— Каких жертв? Ты зачем так говоришь, командыр! — в голосе Гафиуллина звенела обида. — Ты мне скажи: руку отдай! Я отдам и рад буду!

— Ну, ладно, ладно, — скупо заулыбался Дьяконский. — Я верю тебе, старшина. В дружбу твою верю. И вот честное слово: если будет мне очень трудно, обращусь только к тебе. Но ты оставайся, ты служи. Твое место здесь. И не возражай сейчас мне! Это последнее мое приказание!

Отпуск генерал-лейтенанту Порошину дали сразу на два месяца. Надо было устроить свои личные дела и хорошенько отдохнуть.

В Москве Прохор Севастьянович и Ольга прожили всего три дня. Сходили в Большой театр, побродили по Красной площади и по улице Горького. Прохор Севастьянович так трогательно заботился о жене, запрещая поднимать тяжести, так беспокоился, если вдруг у нее начиналось недомогание, что Ольге было и приятно, и смешно. «Вот теперь я понимаю, когда говорят: готов любимую женщину на руках носить», — сказал ей однажды Прохор Севастьянович.

До середины октября они собирались пробыть в Крыму, но прежде чем отправиться на Черное море, Порошин решил съездить в Брянск, разыскать могилу друга — Степана Степановича Ермакова. А Ольга должна была побывать в Одуеве. Провожая ее на вокзал, Прохор Севастьянович сказал твердо: «Сына возьми обязательно. Нельзя жить на два полюса. Душевного равновесия у тебя не будет, а значит, и у меня тоже».

За год Ольга отвыкла от Николки, смутно представляла его лицо, давно уже перестала плакать ночами от приступов тоски. Даже сама спохватывалась порой, что редко думает о сыне. Мысли ее были заняты той новой жизнью, которую носила теперь в себе.

К Одуеву подъезжала она в тихий первоосенний денек. Недавние дожди прибили пыль, очистили воздух, он стал прозрачным и светлым, горизонт словно раздвинулся. Массивы лесов, темневшие на самом краю окоема, придвинулись ближе, к ним тугой сверкающей струей убегала река, то скрываясь в непроглядных зарослях, то ослепительно вспыхивая на изгибах белым пламенем отраженного солнца.

Сам Одуев открылся вдруг разом: вырос над полями крутобокий холмик, весь кудрявый от зелени, с рыжими пятнами крыш и слюдяным блеском окон. Только кирпичная колокольня да заводская труба возвышались над разливом садов и деревьев, их первыми увидела Ольга издалека, и сразу защемило у нее сердце, рванулось из груди: дай волю — так и унеслось бы в обгон машины к деревянному дому под поникшими космами старых берез.

Шофер высадил ее на углу улицы, Ольга быстро пошла по тропинке. Бросила возле калитки чемодан, кинулась к мальчугану, игравшему на крыльце, обняла его так сильно и неожиданно, что он заплакал, а потом притих, удивленно слушая ее ласковый шепот, недоверчиво глядя на незнакомую тетю в зеленом платье, вдыхая резкий запах духов и бензина.

Николка протянул руку, хотел прикоснуться пальчиками к щеке Ольги, но вдруг отпрянул и спросил недоверчиво:

— Ты не тетя? Ты правда мама?

Он сильно подрос за год, стал очень похож на отца. Ольга радовалась, что еще там, в Германии, выбирала вещи побольше размером: ушить всегда легче. А тут и ушивать не понадобилось, впору пришлись Николке и костюмчики, и вязаный джемпер, и пальто.

Всех оделила Ольга подарками. Светловолосая голенастая Людмилка так обрадовалась, что целый день вертелась, примеряя обновки, возле трюмо. Антонина Николаевна поблагодарила за привезенные платья и плащ.

Марфе Ивановне вручила Ольга отрез. Бабка встала перед зеркалом, поднесла материал к груди и так молодецки повела плечами, что Ольга расхохоталась, а Антонина Николаевна закашляла, то ли от возмущения, то ли пытаясь подавить смех.

Каждую минутку Ольга старалась быть рядом с сыном. Гуляла с ним в саду, читала книжки, играла в мяч. Сама приготовила обед, сделала маленькую постирушку. Или отвыкла она от такого труда, или сказывалась беременность, но устала так, что не смогла даже уложить Николку, присела на кровать и заснула. Марфа Ивановна разбудила ее только за полночь, с лампой в руке проводила к умывальнику.

Утром, за чаем, Антонина Николаевна сказала строго и сухо: