Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

— Алаке! [1] Алаке (эвенк.) — Ой как сладко! Ой как вкусно!

Потом он надолго оставляет кружку и ест охоче, с причмоком консервы, сушеную колбасу, сухари, вяленое мясо (им в избытке снабдили меня в Подвеличном). Сохатине явно отдает меньше предпочтения, как пище местной и грубой.

Я никогда еще не встречал людей, так быстро, на глазах меняющих облик. Из пьяного, ошалевшего от сивухи, растерзанного полудурка Чироня становится необыкновенно симпатичным, веселым, с задористыми бесенками в глазах, бывалым человеком. Его седые, будто бы вывалянные в пыли и мелкой липкой паутине волосы аккуратно собраны и прихвачены широкой тесьмой. Так часто делают эвенки-охотники. Рубаха, что вольно болталась на его худом костистом теле, глубоко заправлена в штаны (нашел все-таки, как ни старалась упрятать их Матрена Андронитовна). Когда он навел на себя такой лоск, я и не заметил.

— Ты, однако, болтать с эвенками можешь? — спрашивает, снова принимаясь за чай.

— Учусь. Вот даже словарь прихватил с собой эвенкийско-русский.

— Пустова дело.

— Это почему же?

— Один мне, вот как ты, по словарю читал. Умóрок.

— Это почему же?.

— А ну глянь в словарь-то. Как колокольчик там значится?

— Бурбулен, — по памяти говорю я.

— Правильно, — удивляется Чироня. — А еще как?

— Не знаю.

— Ну, ну! — торжествует и вдруг звонко, по-птичьи, одним горлом произносит: — Кон-ги-лон!

«Кон-ги-лон», — откликается тайга, луга откликаются, и пошло, зазвенело, заиграло на солнце заливистое слово.

— А ну еще, Чироня.

И снова в полные легкие:

— Кон-ги-лон… Кон-ги-лон… Кон-ги-лон…

Забился на шее учага-вожака медным голоском бубенчик-колокольчик. Вздрогнули, побежали олени, заскользили нарты, снег заскрипел.

— Кон-ги-лон, кон-ги-лон, кон-ги-лон…

Слышал я его, радовался ему, сердцем подпевал — заливистому певцу оленьей упряжки, живому вестнику студеных дорог севера. А Чироня все выводит и выводит горлом:

— Кон-ги-лон…

Выдохнет, послушает, подхватит эхо и снова ударит по тайге, по цветам на лугах, по небу:

— Кон-ги-лон.

И снова всласть, теперь уже со вздохами, с отдувом, пьет чай.

— А ну скажи, как эвенк русского называет?

— Люча.

— А в книге твоей, в этом, как шут его?..

— Словаре?

— Ну?

— Люча.

— Ага — люча! — торжествует Чироня.

— Ну да — люча.

— Хочешь байку?

— Валяй.

— Слушай. Шли по Авлакан-реке казаки воевать реку Лену. Народу всяко-разно видывали. И остяхов, и киргиза, и татарвы — неча, им все по привычке. А на Авлакан-реке — никого. Срубили они вот там, на самом вершочке мега, острожок, — Чироня приподнимается и машет рукой к островерхому вершинному ельнику. — Время уже к зиме скатывалось. По реке шугу волочет, ночами снежок, однако, бусенит. Зазимовались. Побежал как-то казак Михайло Кашмылов по белотропу, не то соболя погонять, не то зайца, а кто знат, можа, и сохатого попромыслить. Только за острожок. А встречу ему пялится не то зверь, человек ли не то. Сам весь в шерсти оленьей, на голове лисы, на ногах камусы да лыжи. Бежит встречу, пальмичкой ткается, за плечми лук и гарпушки. По-ихнему — гарна, соображай — стрела, тоже и луч солнечный, еще их тамарками называт — это особ счет — с костяным наконечником тупым, на соболишку та, куньку, белку. Увидел Михаилу, остановился, ждет. Михайла — мужик добрый, даром что атаманил в ватажке. Улыбатся невиданному человеку, к себе манит. Тот заулыбался в ответ, значит, подходит ближе. Михайло в него пальцем тык да тык, дескать, хто ты. Понял лесной-то. «Илэ!» — баит, человек, дескать. А сам в Михаилу пальцем. Казак ему: «Рус — я! Рус!»

Слушай-ка, паря, дале что скажу тебе. В лесном-то нашем языке у народца ни едино слово с этой самой «р» не начинается. Заметь, и эти самы «си-зы» мы тоже не потребляем. Я толичко в войну и обучился вашей говорилке. А то, как все наши негские, чокал да цокал, ну чисто белка кака. Та разумей дале. Лесной-то Михайле: «Луч, луч».

Казак смекнул — дескать, картавый мужик-то, головой трясет: «Да, да. Руса! Руса — я!»

«Луча!» — ахнул лесной-то.

Михаиле понравилось.

«Луча, луча», — гогочет, а сам себя в грудь кулаком ярит.

— Ах ты, леший тебя возьми, — вдруг расхохотался Чироня. — Михайло-то сам себя: луча, луча. — Чироня хохочет во весь рот, прихватывая руками живот, скалит желтые зубы.

Я, не понимая причину смеха, сижу смирно, жду.

— По твоим книжкам люча — выходит, русский, а по-ихнему то — бородатый черт. Михаила сам себе имя выискал, а лесной поверил. Да как и не поверить? Казак невесть откуда свалился на Авлакан-реку, поди, в два раза ширше да выше тунгушонка, в бороде. К тому ж ни дать ни взять — люча. Вот откуда и пошло. Хороша байка?