Михаил Булгаков - Том 3. Собачье сердце. Повести, рассказы, фельетоны, очерки. Март 1925 — 1927

— Нет, не попаду,— сказал Всеволод, который был очень способен к математике.

— Удалитесь, молодой человек,— сказали ему в политехникуме.

И Всеволод удалился.

Безобразия творятся у нас на белом свете.

Эмма Б.

«Гудок», 1 октября 1925 г.

В одной московской газете появилось дословно следующее объявление:

«Новость!» (с левого боку). «Новость!» (с левого боку). «Новость!» (с правого). «Новость!» (тоже с правого).

— Четыре сбоку.

— Какая такая новость? — заинтересовался гражданин.

Новость оказалась следующего сорта;

Все в буфет Александровского вокзала!

Дешево и хорошо.

Обеды, порционные блюда и дежурные.

Вина, водки 40°. Коньяки 60°.

Ликеры 60°.

Наливки разные рюмками и в графинах.

Тверская застава.

— Однако! — воскликнул гражданин,— хоть бы во сне увидеть, что теперь творится на вокзале после такого объявления.

Вокзал грохотал, как фабрика. У подъездов стояли прокатные автомобили, лихачи с ватными задами, таксомоторы и извозчики.

Места в буфете не хватало. Поэтому столики расставили в багажном отделении, на телеграфе и в кабинете помощника начальника станции. В воздухе стоял туман от паровой севрюжки.

Двести лакеев порхали, взмахивая салфетками, а из телеграфа доносился вой скрипок. Там пятнадцать пар танцевали фокстрот.

Поперек окошка в кассу висела надпись:

«Поезд на Смоленск не пойдет, но зато есть свежие раки.»

И был нарисован красный рак в фуражке начальника станции с позументом.

На почте красовался плакат:

«К дьяволу с письмами, сегодня блины.»

Начальник станции в белом колпаке и в фартуке сидел в своем бывшем кабинете и говорил по телефону.

— Восемь раз стерлядка кольчиком. Салат Оливье шесть раз!

Дверь поминутно хлопала, влетали лакеи, бросали начальнику медные марки, вскрикивали:

— Осетрина Америкен! 5 раз! 8 бутылок очищенной, 7 единиц рябиновки!

Из дамской уборной доносились вопли. Там кого-то били бутылкой «Напареули» и чей-то голос взвизгивал:

— Я покажу тебе, как к чужим дамам приставать! Это тебе не кабак, а Большая Александровская Стрельна!

— Пст!.. человек! Пять рюмок полынной!

— Счас подаю. Сей минут!

Гражданин с чемоданом ввалился на вокзал и ошалел.

— Что ж это у вас делается такое? — робко спросил он у помощника начальника, который во фраке метрдотеля возвышался посредине зала.

— Пропадаем, гражданин! — ответил ему метрдотель.— После этого проклятого объявления вся Москва к нам хлынула. Все бросить пришлось. Сами видите, у нас теперь как в бывшем «Яре» на бывшей масленице.

— А мне в Витебск надо!

— Какой тут Витебск! У нас на витебских путях пиво лежит. Все завалили. Поезжайте, гражданин, домой. Может, с какого другого вокзала уедете, где сухо…

Это, конечно, сон, но все-таки.

Александровский вокзал, уйми своего 60-градусного буфетчика!

Эмма Б.

«Гудок», 14 октября 1925 г.

Иван Иваныч, Деес товарной станции, вошел в свой кабинет, аккуратно снял калошки, поставил в уголок и уселся за свой стол.

Тут его глаз заметил на столе служебную бумагу. Деес развернул ее, прочитал и немедленно начал рыдать от радости.

— Оценили Дееса… Вспомнили…— бормотал он.

Он позвонил.

— Позвать моего помощника, Сидор Сидорыча,— заявил он курьеру.

— Идите, Сидор Сидорович, к Ивану Иванычу,— сказал курьер помощнику.

— А что? — спросил помощник.

— Рыдают они,— пояснил курьер.

— Какого лешего рыдает?

— Не могу знать.

— Вот, черт его возьми,— гудел помощник, направляясь в кабинет по коридору,— минутки покою с ним нету. То он смеется, то рыдает, то бумаги пишет. Замучил бумагами, окаянный.

— Что прикажете, Иван Иванович,— сладко спросил он, входя в кабинет.

— Голубчик,— сквозь пелену дождя сказал Деес,— радость у меня нежданная, негаданная,— при этом вода из Дееса хлынула в три ручья,— получаю я назначение новое. Недаром, значит, послужил я социалистическому отечеству на пользу… Церкви и отечеству на утеше… Тьфу, что я говорю! Одним словом, назначают меня. Ухожу я от вас…

«Слава тебе, Господи, царица небесная, угодники святители, услышали вы молитвы мои,— думал помощник,— послал мне Господь за мое долготерпение, кончилась каторга моя сибирская»,— а вслух заметил: