Леонид Леонов - Соть

– Дураки у вас тут живут! – начала она, размахивая руками. – Чего уставился, ровно гусь на молнию?.. тащи! Не видишь – мать упарилась совсем.

– Ты что же, пешком с самой станции? – нерешительно спросил сын. Он глядел на посинелые, опухшие от холода руки матери и вспомнил тринадцать километров сотинской ветки, тринадцать километров открытого пространства, где резвятся в эту пору северные ветроломы.

. – Не, меня мужик вез… да мужик-то дурак, мы и повздорили слово за слово! Я тогда сани остановила, – катись, говорю, дьявол, взад… Я и сама доберусь. – С такою ношей ей нипочем оказался сотинский январь. – Ну, где твой курятник, веди гостью-то!

В непонятном веселии взвалив на спину Варварину перину, Увадьев потащился к дому; по счастью, никто не встретился им на пути.

– На побывку приехала, не горюй! – говорила Варвара, пока Увадьев суетливо одну за другой раскупоривал консервные коробки. – Недельку поживу и поеду. Соскучилась больно…

– Живи, живи. Ты закуси сперва, закуси! Это вот… – он мельком взглянул на ярлычок жестянки, – это скумбрия, а это крабы. А боишься запоганиться, тут и перец фаршированный есть. Я вроде окрошки мешаю все вместе и ем ложкой: гладко выходит. Ну, ешь, мать, действуй…

Варвара нерешительно облизала губы:

– А щец у тебя нету, Вань?

Сын даже и железку выронил – обломок ножа, который он приспособил для открывания коробок.

– Вот щей действительно нету. Щи – хлопотливо, их варить надо. Ты ешь покуда скумбрию, а я печку затоплю! У меня и дров напасено: полное хозяйство. Ешь, мать, ешь!

Полчаса спустя они сидели рядом за столом; из чайника выбивался пар. Разговаривая, сын подносил конфетную бумажку к белой струйке, и та свивалась в рыхловатую трубочку.

– А ты старый стал, Иван, осунулся. Старей меня, а ведь я на шешнадцать лет тебя старше. Ишь рожа-то ровно сукном обтянута солдатским!

– Ну, мать!.. Это я помолодел, не старь до поры. Самый разгар чувств у меня! Ты лучше расскажи, как с нэпманом-то раскрутилась. Я тогда спешил, не успел расспросить…

Очевидно, и у ней были вещи, о которых неприятно вспоминать.

– …мужик-то, вез, совсем дурень! Утят, говорит, можно песочком кормить, посыпать песок мучкой, и корми! За милую душу жрут, говорит. А я ему: на воде-то как же, ведь потонут… Да и косой к тому же. Смотрит в нос себе, ровно главней ничего на свете нет!

– Ты, мать, про другое думала сказать!

Варвара отодвинула чай и виновато кашлянула.

– Вань, а ведь я к тебе совсем приехала… не прогонишь? Холодно на табуретке-то сидеть. Сидишь, а рельсы-то все бегут, бегут… и так надо до конца сидеть, пока не застынешь. Вань, тебе не стыдно меня? Говори прямо, мне всякое можно! Ты мне плати рубликов двенадцать в месяц, а я тебе все буду делать, а?

Она была покорна и тиха, но именно в такую минуту и опасно было возражать ей.

– Ты чудачка, мать. Так и помрешь чудачкой…

По улице торопливо прошла кучка рабочих, совсем мокрых, задний почти бежал, накинув на плечи мешковину; обледенелые его подошвы разъезжались на утоптанном снегу, Увадьев, пока видны они были в промерзлом окне, проводил их суровым и пристальным взглядом.

– Вот-вот, опять постарел, – заметила Варвара, – Вань, трудно тебе? Ведь один ты!

– Нас побольше, чем один… – засмеялся сын. – А трудно – хорошо. Что легко дается, легко и забывается.

– В поезде дьякон один рассказывал, будто у знакомого коммуниста голова от мыслей раскололась. Так и разошлась, как орех…

– Ну, это уж недоделыш какой-нибудь. Твое производство крепче стоит, – открыто улыбался Увадьев, и желваки перестали бегать по его щекам. – Я, мамаш, покуда на тебя не жалуюсь!

Она осталась у сына, как ей казалось – навсегда. В избу, пока не переехали на новую квартиру, вселился небывалый порядок. Неутомимая тряпка не ограничилась подоконником; она обежала стены и полы, пробовала выбегать и на крыльцо, но там она быстро деревенела от мороза и снова пряталась за дверь. В доме установилось жилое тепло, оно пахло щами. Консервные коробки, весь запас Увадьева, мать тайком выменяла в кооперативе на крупу. Ей нравилось ждать к обеду сына, который всегда опаздывал; нравилось вступать с ним в ожесточенные перебранки.

Когда отношения наладились, Увадьев вызнал все-таки историю ее развода. Нэпман Петр Ильич, недолговременный Варварин муж, имел склонность к двум вещам – к философии и выпивке. Первая выражалась в том, что он затейливо хохотал, читая советские газеты; выпивать же ездил преимущественно на кладбище, где лежал под плитой какой-то бригадир наполеоновской войны. Ему полюбился самый чин и тарабарская фамилия бригадира, и, кроме того, уравновешенный собутыльник его не препятствовал скрипучей болтовне Петра Ильича. Варвара терпела месяца полтора, а потом выкинула однажды вечерком за дверь нэпмановы пожитки и самого, когда вернулся, не пустила ночевать. Кстати, и на рынке уже вытеснял Петра Ильича «Кооппортрет»… Повествуя об этих сокровенных подробностях, Варвара имела целью развлечь угрюмое молчание сына.