Ефим Зозуля: Хлеб

Девятнадцатый год. Москва. Снимал комнату в большой квартире эмигрировавшего адвоката. В других комнатах тоже жили набежавшие с ордерами неизвестные люди. В одной — семья с маленькими детьми.

У него тоже были братишка и сестренка. Жили отдельно, но приходили к нему, к старшему брату, за хлебом.

Сам он носил в боковом кармане ломтик черного хлеба, завернутый в газетную бумагу, как записную книжку. Если не было другого, то отдавал этот ломтик. И вдруг — неслыханная радость: в учреждении выдали сразу два с половиной пуда муки! Да еще какой! Белой!

Привез откуда-то ловкий завхоз. Быстро развесили, распределили — удивительно, как все это хорошо вышло, и вот, пожалуйста: получайте два с половиной пуда муки. В одном мешке.

Думать было нечего, надо было взваливать на плечи мешок и нести домой. Испытывал горячее, радостное нетерпение. Скорее бы обрадовать братишку, сестренку…

Кроме того, он даст, непременно даст муку соседям для их детишек… Обязательно даст. Какая будет радость!..

Но как, однако, нести муку? Осень. Слякоть. Жидкая грязь. Был бы снег, повез бы на салазках — это широко практиковалось тогда в Москве. Извозчиков нет, трамвая нет.

Что же делать? Оставить в учреждении? Опасно.

Иди потом, доказывай.

Начинался темный осенний вечер. Ничего не поделаешь, надо нести муку домой.

Взвалил муку на плечи и пошел. Со Сретенки на Арбат.

Первые полкилометра шел, а дальше почувствовал, что не может.

Мешок ломал позвоночник. Так-таки прямо ломал. Вот сейчас треснет кость. Сворачивало шею.

Поставить на землю нельзя: белый мешок в жидкую грязь!

Скамеек нет. Шел не бульварами, а переулками, чтоб короче было. Что же делать?

Надо дальше, но нет сил.

Попробовал поставить мешок на одно плечо. Пуды нажали на голову, резко пригнуло голову к другому плечу… Сломает!.. Вот-вот сейчас свернет голову…

Передвинул мешок на левое плечо… Опять ломает кости, вот сейчас просто отвернет голову!..

Проклятая тяжесть!..

Бросить к чертям, пускай пропадает! Ну, испортится часть муки от грязи!

Или, может быть, на тумбу какую-нибудь поставить?

Тогда не поднять.

Какое, однако, счастье — больше полпути пройдено. Но надо дальше — тут думать нельзя.

Пот широкой струей лился со лба на глаза, нанос, попадал в рот. Никогда так не катился пот по его лицу…

Нога гнулись. Непроизвольно гнулись. Часто глаза застилал неприятный горячий туман.

И все же принес муку домой! Принес!

И даже не свалил у двери, как мечтал в пути, а позвонил, ему открыли, он внес в свою комнату и бережно поставил муку на стол. Вот!

Потом, в полном изнеможении, упал на кровать и лежал в тягостном и сладком забытьи.

Прошло не меньше часа, прежде чем он отдышался и отдохнул. Потом, поднявшись, сам себе сказал: «Хлеб».

И повторил: «Хлеб!»

И совершенно по-иному на всю жизнь стало звучать для него это слово.

Теперь дома — в столовой или гостях — смотрит на белый, пышный, пахучий, свежий, чудесный хлеб, на обильные яства и часто вспоминает историю с тяжелым мешком.

[1] Впервые — «Чудак», 1929, № 28.

1929

Впервые — «Чудак», 1929, № 28.