Аркадий Вайнер - Визит к Минотавру

– Всякое бывает, – сказал я уклончиво. – Давайте, Григорий Петрович, ваш пропуск, я подпишу на выход…

– Отпускаете все-таки? – засмеялся он, доставая и протягивая мне бланк.

– А что с вами остается делать? – Я достал штамп, подышал на него.

– Да, жаль, хороший был «Страдивари», – сказал Белаш. – Просто прекрасный…

– Почему «был»? – поднял я голову.

Белаш развел руками:

– Такие вещи воруют, чтобы не попадаться…

Я оттиснул штамп, расписался, протянул ему пропуск и сказал:

– Рубль из сумочки в трамвае тоже воруют, чтобы не попадаться…

Я все еще раздумывал над рассказом Белаша. Он, конечно, здесь ни при чем, но что-то в его поведении меня настораживало, что-то еще он знал, но сообщить не захотел. Осталось у меня ощущение какой-то недосказанности, хотя я и сам не знал той сферы вопросов, которые надо было задать ему, а там уж по двоичной системе – да-нет – делать для себя выводы. Мне казалось почему-то, что он знает об Иконникове много больше. Нет, как тут ни верти и ни раскладывай, не станут дружить много лет такие разные люди – существуют определенные закономерности в человеческих отношениях. Белаш и Иконников -жизненные антиподы, они, как сказочный двухголовый зверь Тяни-Толкай, должны быть всегда устремлены в разные стороны.

Зазвонил телефон. Трубка тягучим голосом Халецкого сказала:

– Тихонов? Здравствуйте, это я.

– Здравствуйте, Ной Маркович, – приветливо сказал я. – Чем порадовать можете?

– Этого я сам еще не знаю. Приходите в почерковедческую лабораторию, вместе посмотрим…

– А есть на что смотреть?

– Во всяком случае, интересный эксперимент я вам обещаю.

– Сейчас приду. Подготовьте встречу… Халецкий засмеялся:

– Тихонов, мне кажется, что под утро, когда сон особенно сладок, вам регулярно должно являться одно и то же видение…

– А именно?

– Солнечное утро, гром фанфар и трепет флагов. На открытой «Чайке» алого цвета подъезжаете вы к воротам Петровки, 38, а сотрудники уже все построены в каре. Вы сходите с подножки и начальник управления, естественно в парадной форме, рапортует: «Товарищ генеральный комиссар милиции…»

– Такого звания нет, – сказал я.

– Было такое звание раньше, я помню.

– Тогда подождем, пока его снова введут специально для меня, -засмеялся я и положил трубку.

У эксперта-почерковеда Ашукина на столе были разложены обгорелые обрывки листочков, которые мы подобрали в квартире Полякова. Халецкий подготовил их для исследования и теперь наши «халдеи» – эксперты попытаются выжать информацию из ничего. Потому что листочки эти были ничем – горстка обгорелых, с абсолютно неразличимыми надписями, грязных обрывков бумаги. И мне было немного смешно, что Халецкий называет их «документами для исследования»…

– На документах есть поперечная линовка – это затрудняет задачу, -сказал озабоченно Халецкий. Я промолчал, хотя был уверен, что затруднять там нечего – пустое дело, никто еще не получил из ничего что-то.

Пинцетами с мягкими губками они удивительно сноровисто и точно брали горелые обрывки и укладывали на столик микроосветителя ОИ-18. Я уже видел однажды такую машину в работе – невероятная комбинация из бинокулярного микроскопа и прожектора, бросающего тонкую – спицей – струю света.

– Графитовый давленый штрих… повреждение… еще штрих… следовоспринимающий объект здесь уничтожен… идет анилиновая длинная запись… продольный ряд штрихов… давленые, глубокие… след шариковой авторучки… текст неразборчивый… – Ашукин вперился в прибор и со стороны казался марсианским пришельцем с длинными трубчатыми глазами окуляров. Халецкий томился рядом – ему тоже хотелось посмотреть, но здесь первое слово было за Ашукиным. А я сидел верхом на стуле и спокойно дожидался, я-то все равно в этом ничего не понимал. Да и не очень я верил в эту затею.

Ашукин поднял голову и спросил:

– Есть такой музыкант – Салерно?

– Есть, – быстро сказал Халецкий. – Пианист Салерно, по-моему, его зовут Василий.

– Тогда это листочек из книжки на букву "С", – уверенно сказал Ашукин. – Посмотрите…

Его место занял Халецкий. Он смотрел в бинокль прибора, и верхняя часть лица была будто закрыта такой чудной тяжелой маской, и я видел лишь его медленно, беззвучно шевелящиеся губы. Острый лучик, белый, пронзительный, бешено метался по обгорелому листку, потом замирал, полз по нему еле заметно, вроде он прощупывал его, чуть быстрее, быстрее, и снова начинал метаться по коричнево-черному клочку.