Владимир Федоров - Белая Невеста

Пека подумал, ковырнул в носу:

— К аварии!

Вздыхаю:

— Везет, Петушок, не нам, а князю Кону Белону!..

Сдержал князь клятву. Выкрал, как горец в старину, диковатую Лилию прямо из «Золотого якоря», увез на перевал, в совхоз «Красный виноградарь». В трехнедельную творческую командировку. Малюет свои гениальные щиты, сочиняет винные и не винные афоризмы. Пишет с Лилии «Мадонну».

— Ох, любовь! — говорю. — Бедняга Лилия хоть отдохнет от доброты твоей мамы. А тут мучайся, ночей не спи, страдай! А из-за кого?..

— И моего Буратино забрал! Честное дошкольное!..

Нет, Петушок меня не понял. И стал я, как тот призрак из кинофильма «Гамлет», бродить полутемным приморским парком.

Сяду на одну из скамеек, которые администрация парка — не зря денежки получает! — по наброскам Белоневестинского окрасила в радужный цвет. Но даже эта небывалая радуга меня не веселит.

Мимо, перешептываясь, парочки проходят, а которые понахальнее — сядут в обнимку на соседней скамейке и целуются вовсю. На Толстой косе маяк своим одним глазом ехидно подмигивает, будто издевается над Иваном Шурыгиным. Зачем, дурак, приехал? Зачем?

Откинулся я на спинку радужной скамейки. А рядом дерево, что кору с себя сбрасывает, как купальный костюм, словом, «бесстыдница» листьями шелестит:

— Шалопай… Губошлеп…

И разом вроде не стало бесстыжего дерева, а передо мной ослепительная хозяйка в коротеньком платье на бретельках. На голове светлый стожок аккуратно уложен. Ушки розовые, а под ними будто золотые капли на ниточках поблескивают. Потом вдруг на вершине того стожка красная шапочка появилась.

— Иван Иваныч! Что за дикие сцены? Вы не понимаете современных шуток! — И со вздохом поправила под красной шапочкой кончики своих мокрых химических волос. — Человеку негде жить! Человеку надо помочь! Почему вы так очерствели? У меня прекрасная веранда. Рисуйте! — И сует мне краски гения. — Столько света!

— Какой свет? — кричу. — Там же плющ все опутал!

— Не желаете? — И властно тычет рукой, что царица Екатерина. — В будку! К Кудряшу!

Вместо того чтобы, не ругаясь, послать ее на планету Венеру, я покорно становлюсь на четвереньки и чешу к будке. И чую: вроде сзади у меня хвост повиливает.

Только хочу юркнуть в эту проклятую будку, а из нее вместо морды Кудряша смотрят на меня из-под дремучих бровей знакомые глазки-буравчики. А в зубах — жирная денежка. Что за чертовщина! Я — назад. А меня за ногу — цап-царап!

— Не хватайте за пятку! — кричу. — Я вам не Раиса Павловна. Куда смотрит милиция?!

И просыпаюсь в холодном поту на радужной скамейке. Хорошо, что в приморском парке ни души. Даже постового не видать. А то ведь я во сне кричал во всю глотку. Могли и вправду подумать, что я не в своем виде.

Брр! Зябко. Не то от сырого ветерка, не то от дурацкого сна. Встал, зашагал к особнячку Раисы Павловны, а сам собачью дрожь унять не могу. Впотьмах бывший женский монастырь белеет. Ох, уж этот Чудотворный тупик!

Подхожу к дому: все окна темные. Обе калитки на запоре. Перемахнул по-солдатски через штакетник. Дернул за ручку одной веранды — на засове. И другая. Ой, люди-человеки!..

А Кудряш из будки даже голоса не подает. Может, и вправду там уже кто другой квартирует? Крадусь тихонечко к Пекиному окну. Гляжу: форточка раскрыта. Слава богу! Встал на цыпочки:

— Петушок! — шепчу. — Голубчик! Открой окошко…

Не слышит.

Что делать? У водосточной трубы кадка с зацветшей водой. Опрокинул я эту кадку на клумбу Раисы Павловны, полил ее увядающие цветочки, Вскакиваю на дно кадки:

— Пека! Отвори!..

Спит.

Наконец я ухитрился: вместе с рукой и голову в форточку просунул. Вот-вот до нижнего шпингалета дотянусь…

И в эту решающую минуту вдруг меня кто-то как огреет пониже спины. Хочу оглянуться — не могу: голова в форточке застряла. Я так, я сяк. Эх, неприкаянная твоя душа!..

Сыплются на меня удары, будто озимые яблоки-каменюки. Хочу отбиться ногами — черта с два! Может, монашки с того света забавляются?

Наконец вытащил голову, чуть не свернув себе шею. Оглядываюсь, остервенелый до крайности. И кого же, думаете, вижу? Замахнулась на меня из-за штакетника белая невеста со сверкающими глазами. В руке — оторванная планка. Хорошо еще, что с яростью выдрала: гвоздь в заборе остался.

— Ворюга!..

Ну да, ее голос. Раньше молча лупцевала, а теперь, видать, маленько струхнула, голосом себя подбадривает.

А я не знаю — плакать или смеяться.

— Нина! — кричу. — За что?