Леонид Ливак: Собрание сочинений. Том I

До слуха чуткого коснется,

Душа поэта встрепенется,

Как пробудившийся орел.

Тоскует он в забавах мира,

Людской чуждается молвы,

К ногам народного кумира

Не клонит гордой головы;

Бежит он, дикий и суровый,

И звуков и смятенья полн,

На берега пустынных волн,

В широкодумные дубровы…

Пушкин. Полное собрание сочинений, т. 3. С. 22.

Такое прочтение пушкинского стихотворения, как примера эстетического и мировоззренческого несоответствия поэта-классика современности, было типичным для критической полемики «Парижской школы» с литературными оппонентами, упрекавшими эмигрантских писателей-модернистов в эстетической некомпетентности на основе их оценки пушкинского наследия. См. Адамович Г. Жизнь и «жизнь» // Последние новости. 1935. № 5124. С. 2; Оценки Пушкина // Последние новости. 1935. № 5145. С. 2. Ходасевич В. Жалость и “жалость” // Возрождение. 1935. № 3599. С. 3–4. Бем А. Культ Пушкина и колеблющие треножник // Руль.

1931. № 3208. С. 2–3. См. также (наст, изд.) полемическое обыгрывание стихотворения Пушкина «Дар напрасный, дар случайный» (1828) в статье Фельзена «Мы в Европе». Судя по статье Фельзена «Лермонтов в русской литературе» (см. наст, изд.), к концу 1930-х годов, со спадом актуальности критических споров вокруг «Парижской школы» и с растущим разочарованием писателя в культурной мифологии «новой болезни века», Фельзен отошел от прямолинейно-полемического противопоставления поэтики и мировоззрения Пушкина и Лермонтова.

С. 369. Он на людях исписывал клочки бумаги, точил и ломал карандаши и со всей страстностью, ему свойственной, борясь с собой и себя мучая, находил созвучные высокой своей настроенности, верные, нужные слова – душевно-богатый, щедрый и мужественный, он не мог утешиться тютчевским безнадежным, бесплодно-мудрым «молчи, скрывайся и таи»… – Такое описание Лермонтова за литературной работой косвенно подтверждает Лелино обвинение, упомянутое несколькими строками выше: «…именно Лермонтов для нас поучение и пример, и не я его подвожу под свое – как вы не раз меня язвительно упрекали, – а он оказывается одним из созидателей того течения, которому только теперь начинают следовать иные “домашние”, вроде меня, творцы». Именно так, с карандашом в руке, и описывает Володя свою стилистически кропотливую творческую работу: «Сегодня мне тяжело писать <���…> от новых возможностей постоянно возникали какие-то наблюдения, выводы, удачные и правильные слова, которые за день накапливались, и которые, боясь путаницы, я торопился вечером записать. После первого преодоления препятствий, надоедливых и у меня неизбежных (смятая, из кармана, бумага, недостаточно острый карандаш, сознание многих часов отрыва), я незаметно вовлекался в работу» («Обман»).

Подобным же образом мемуаристы вспоминают и самого Фельзена: «Он обычно приходил на свидание в кафе первый и немедленно доставал из бокового кармана сложенные вдвое листки бумаги, покрытые ровным, мелким, разборчивым почерком: черновик. <���…> Над этими строками, остро очищенным карандашом, он выводил всё новые и новые слова. Подумает, почистит резинкою только что написанное и опять нанизывает буквы на том же месте. Благодаря острому карандашу правка получалась четкая и точная. Вот почему он ежеминутно прибегал к услугам крохотной машинки, которой пользуются школьники для очинки карандашей. Впрочем, эти паузы давали ему возможность оглядеть прохожих и подумать. Фраза Фельзена, синтаксически вывернутая наизнанку, все-таки производила впечатление четкой и как бы сделанной резцом» (Яновский. Поля Елисейские. С. 45–46).

Стихотворение Ф. И. Тютчева (1803–1873) «Silentium» (1830) приводится, а затем оспаривается фельзеновским героем в качестве иллюстрации его взгляда на язык как несовершенного посредника между мироощущением и речевой артикуляцией. В отличие от лирического героя Тютчева, Володя и его создатель, следуя прустианской модели творчества, отказываются «недоговаривать, малодушно языку уступать» («Счастье»).

Silentium!