Борис Дедюхин: Тяжелый круг

Кормить лошадей овсом придумали в пятнадцатом веке норвежцы, и это было великим открытием. Ведь у лошади желудок маленький и капризный, пищу принимает помаленьку и не всякую. А овес переваривается всего за два часа, в несколько раз быстрее пшеницы или ячменя. И по питательности он выше всех продуктов — он для лошади все равно что говядина для человека.

Выходит, однако, пятьсот лет — срок еще малый для того, чтобы стремление к овсу стало у лошади врожденным, как стремление к материнскому молоку. Вот и приходится привычку и вкус к этому продукту прививать глупым жеребятам постепенно.

В двухмесячном возрасте Анилину стали давать по стаканчику жиденькой кашицы из плющенного овса и пшеничных отрубей. Потом — по два стаканчика, по три, пока не дошло дело до полведра.

Пришел день, когда стали называть его уж не сосунком, а отъемышем, лишили маминого молока, и на этом, считай, кончилось его счастливое детство.

У лошадей иные, нежели у человека, жизненные сроки. В семь лет мы, люди, — детишки, у которых нет никакой биографии, никаких доблестей, наград и достижений, а у Анилина в этом возрасте было уже все в прошлом, все свои подвиги он к этому времени совершил и был как бы на заслуженном отдыхе. Известны случаи, когда лошади доживали до пятидесяти и более лет, а английская кобыла Билли из города Марсей пала на шестьдесят втором году жизни.

В восемь месяцев у Анилина наступила юность, которая продолжалась полтора года, — до того дня, когда он впервые вышел на ипподромный круг, окунулся в мир скачек — в тот мир, для которого и был создан.

Человек постепенно, незаметно для самого себя переходит из детства в юность, а у лошадей это получается вдруг, в момент. Казалось, Анилин привык к матери, а она к нему так сильно, что уж и жить им друг без друга невозможно. Но это лишь казалось, а на самом деле отъем — так называется то серьезное событие в жизни, когда дитя отнимают от матери, — свершается быстро и безболезненно.

В один прекрасный день, а день выбирается непременно прекрасный — солнечный, но не жаркий, осенний, всех родившихся в начале года жеребят отбивают будто бы невзначай от кобыл и запирают на два-три дня в отдельном помещении, всячески ублажая и развлекая их. А когда снова выпускают на волю, они проходят мимо родных мам так, будто никогда и не были сосунками, да и родительницы словно бы их век не знали — у тех новые заботы, может, у них уж другие, малые дети скоро будут, а маленьких, известное дело, больше любят.

Отъемышей переселяют на новое местожительство: в конюшню, в которой нет отдельных станков и которые разделены на четыре большущих денника. Но называют их не денниками, а секциями. В каждой из них — по двадцать жеребят.

Собираются жеребята после прогулок не как попало, не вразнобой — сегодня в одной секции переночевал, завтра в другую забрался, а как ученики в свои определенные классы. А кому в какой класс ходить, решал Валерий Пантелеевич: в этот — мальчишки похулиганистее, в тот — тех, кто послабее, чтобы здоровяки их не задирали, а в другие два девчонок — бойких и тихонь. И кому в каком классе наставником быть, определил начкон: мужские секции поручили Федору Перегудову и Филиппу. Федор был молодым, только что со службы в армии вернулся, Филипп четвертый десяток лет разменял, но лошадей они оба любили одинаково.

Впрочем, разве есть люди, которые бы не любили лошадей?

Лошадей любят все.

Ну — почти все, если считать, что у каждого правила непременно есть исключение.

Да что тут доказывать! Немного найдется животных, которые бы обладали такими безукоризненными формами — природа очень постаралась, сотворяя коня, и не всуе сказано одним умным человеком: «Нет ничего прекраснее фрегата под парусами, танцующей женщины и лошади на полном скаку».

Не только потому вечно будет жить при человеке лошадь, что она — совершеннейшее создание, а потому еще, что конь — одно из самых крепких и надежных звеньев цепи, которой мы связаны с землей, с природой.

Филипп природу знал и любил. Часто подшучивал над товарищем, уверяя, что все птицы дразнят Федю, и когда переводил птичий язык на человеческий, то получалось, будто и вправду так.

— Слушай, слушай, — звал он напарника, — овсянка про тебя расспрашивает!

— Уймись! — сердился Федя, но сам удивился, прислушавшись. Казалось, птаха выговаривает очень явственно: «Ты Федю ви-и-идел?» — спросит и, будто получив от кого-то отрицательный ответ, ужасается: «Ты Федю-ю не ви-и-идел?!»